Когда-то один из самых известных академиков, Леонард Эйлер ослеп и давно в отставке. Но она делает так, что появляется с этим великим учёным в зале заседаний, ведя его под руку. Новый директор — под покровительством Науки...
С той самой поры жизнь в старых стенах забила ключом. Издаются труды учёных, возобновляется выход «Академических известий», основываются два периодических издания — «Собеседник любителей российского слова» и «Новые ежемесячные сочинения». А вскоре и основание нового научного учреждения — Российской академии как центра русской словесности. И эту Академию также возглавляет она, княгиня Дашкова.
Шувалов не может нарадоваться энергии и предприимчивости своей былой, по страсти к чтению, крестницы. И многие заседания учёного совета новой Академии проводятся у него дома. Чаще за обеденным столом, вокруг которого собираются и глава двух русских академий, и сами создатели нового русского слова, то есть поэты и писатели, и он, их первый предстатель и друг.
«Умри, Денис, лучше не напишешь!»
Шувалов вошёл в залу и только успел приблизиться к партеру, где было его место, как увидел поднявшегося ему навстречу Потёмкина.
— Ба, Иван Иванович! Давай-ка проходи сюда. Матушка государыня мне наказала, чтобы я тебя непременно проводил к ней.
— К её величеству? — Шувалов повёл головою во все стороны, силясь, по всей вероятности, отыскать взглядом императорскую ложу. Однако лож в зале не было. И вообще сей так называемый вольный русский театр, возведённый лишь год назад, представлял собою совершенно непривычное сооружение. Зала была круглая, и три четверти её отводилось зрительским местам, а четвёртая часть — обширной и высоко поднятой сцене. Скамьи же располагались амфитеатром. А перед самою сценой находился партер, коий и предназначался для самых знатных смотрельщиков.
— Так её императорское величество не в ложе? — снова как-то растерянно произнёс Шувалов, следуя за своим величественным чичероне.
— Я была совершенно уверена, что Иван Иванович обязательно будет на премьере. — Приветливо улыбаясь, Екатерина Алексеевна подала ему руку.
— Могло ли быть иначе, ваше величество, если сегодня даётся спектакль по пьесе, можно сказать, воспитанника Ивана Ивановича — господина Фонвизина? — произнесла сидящая рядом с императрицей княгиня Дашкова.
— Да, сегодня у нас, выкормышей Шувалова, воистину знаменательный день — одному из нас выпала честь занять достойное место на Олимпе в окружении торжествующих муз. Жаль, что сим счастливцем оказался не я. — Потёмкин состроил скорбную мину на лице и комично развёл руками.
— Полагаю, что тебе, Григорий Александрович, ни к чему прибедняться. Ежели не от музы, так от молодых и хорошеньких девиц нет отбоя у твоей светлости, — в тон своему фавориту отозвалась императрица. — А что касается питомцев Московского университета, то правда ли то, что вы, Иван Иванович, в своё время отставили от сего храма науки господина Потёмкина?
Вопрос был так неожиданен, что Шувалов заметно смутился:
— Что-то не припоминаю сего...
— Ладно, ладно. Тебе, господин куратор, не след ни смущаться, ни оправдываться, — засмеялся Потёмкин. — В том я сам, отменный балбес и лентяй, виноват. Забросил книжки и навострился в конную гвардию. И видать, тут-то и сделал свой правильный выбор. Кем бы я стал после университета? Талантов, коим Господь Бог с лихвою наделил, к примеру, Дениса Фонвизина, у меня нет. Ну и оказался бы я, как мой секретарь Василий Попов, тож питомец Московского университета, канцелярскою крысой.
— Не говори так о Попове, — остановила светлейшего Екатерина Алексеевна. — Сам знаешь, он поначалу служил в моей канцелярии. Зело грамотен и умён. И таких, как он, теперь в различных департаментах немало. Тут как-то один знатный вельможа, из тех, что более всего кичатся древностью своих родов, заметил мне в разговоре, что мало проку от университета и от его гимназий в первопрестольной. Дескать, ни одной значительной персоны сии заведения не выпустили. «Как бы не так! — возразила я ему. — С тех пор, как университетские питомцы стали объявляться в качестве делопроизводителей во многих службах, я стала читать вразумительные и дельные бумаги, доставляемые в мою канцелярию. А ты — так уничижительно о том, кто и за тебя составляет разумные меморандумы». Однако и для тебя, Григорий Александрович, те года, что ты провёл в стенах университета, оказались небесполезны — и твой слог на письме, я бы сказала, отменный.
— Вот тут и я как куратор всецело соглашаюсь с мнением вашего величества, — успел отбросить смущение Шувалов. — Отрок Григорий Потёмкин — то я прекрасно помню — проявил себя зело способным учеником. Недаром тебя, ваша светлость, и господина Фонвизина купно с другими, весьма проявившими себя воспитанниками, директор университета привёз в Петербург, чтобы представить государыне. Сие — не токмо в качестве похвалы, а как бы в доказательство того, что я не всё позабыл из прошлого.
Последние слова Иван Иванович произнёс как бы с оттенком лукавства, чтобы поддержать общий настрой шутливости, который задал разговору сам светлейший.
— Воспитателю, даже самому искусному, не след быть в ответе за всё, что учудит над собою его воспитанник, — произнесла с улыбкою императрица. — Вот, скажем, теперь на сцене мы увидим, кроме творения питомца Ивана Ивановича, ещё и воспитанников моих собственных, кои вместе с господином Дмитревским будут разыгрывать сию пиесу. Всё, что у молодых актёров выйдет отменно, я, разумеется, приму на свой счёт. А что получится худо — от того я, слов нет, тут же отрекусь. Не моя, скажу, вина, сами и пеняйте на себя. Не так ли, княгиня?
— Вы совершенно правы, ваше величество, — подхватила Дашкова. — Неча потакать недорослям и прощать каждому из них их же собственное нерадение, лень и притворство. Разве не об этом сочинил свою пиесу господин Фонвизин, что теперь разыгрывается пред нами?
В сей миг как раз поднялся занавес, и все взоры устремились на сцену.
Совсем недавно автор, и всякий раз с потрясающим успехом, читал свою комедию «Недоросль» во многих видных петербургских домах и даже был приглашён в Петергоф к императрице. Её величество до этого уже была знакома с первою комедиею Фонвизина «Бригадир», которую он также читал в её присутствии. Но новая пиеса произвела на государыню ещё большее впечатление. Не только были прекрасно выписаны все роли, но и сам автор обладал таким бесподобным свойством на разные голоса читать своё творение, что императрица не переставала смеяться вместе со всем своим окружением почти во всё время чтения комедии.
Теперь же комедию играли известные русские актёры Дмитревский и Шумский вместе с молодыми питомцами Московского Воспитательного дома, лет десять назад в качестве учеников зачисленными в труппу русского вольнодоступного театра.
Московский Воспитательный дом, учреждённый Прокофием Акинфиевичем Демидовым в честь Екатерины Второй, был гордостью императрицы. Вот почему она теперь, рассуждая перед началом спектакля о судьбах питомцев Московского университета, упомянула и о своих воспитанниках, имея в виду молодых актёров, вышедших из Воспитательного дома, носившего её имя.
Иван Афанасьевич Дмитревский и Яков Данилович Шумский были давними знакомцами — самыми близкими друзьями и сподвижниками великого Фёдора Волкова, с коим вместе они и создали первый русский театр. Сколько же ролей сыграли с тех пор эти выдающиеся актёры и в трагедиях Сумарокова, и в драмах французских, немецких и английских! Но то были большею частью трагедийные, как бы нарочито парадные роли. В «Недоросле» впервые они как бы вовсе ничего не играли, а просто-напросто жили на сцене обычною, хорошо знакомою каждому русскому жизнью, вызывая в зале своим правдоподобием и верностью народной правде и улыбку, а то и несдерживаемый громкий хохот.
В памяти русских людей до сей поры всё ещё жило воспоминание о том, как Пётр Великий своим указом однажды повелел всем дворянам всенепременно служить в военной или гражданской службе. Не получившие образования дворяне на службу не принимались, и им даже запрещалось жениться. Так царь-реформатор понуждал дворянских сынков учиться и становиться дельными людьми, поскольку многие из них росли никчемушками, не приспособленными ни к одному полезному предприятию. Потому «недорослями» даже официально называли молодых людей, ещё не получивших свидетельства об овладении нужными науками и ремёслами, без которого нельзя было определиться на службу. Вот вокруг такого оболтуса, всячески избегающего необходимых молодому человеку знаний, и развивалось действие на театральной сцене.
На стороне Митрофанушки, не желающего учиться, а стремящегося жениться, — его мамаша, властная и невежественная помещица Простакова, её муж и её родной брат Скотинин, а также другие персоны, коим мила и отрадна привычная сонная жизнь. Мало того что они давно потеряли истинные человеческие чувства, по их подобию растёт их чадо и даже когда-то здравые и добрые люди, такие, как Еремеевна — нянька и кормилица, теряют своё природное достоинство. Зато полные антиподы им — Правдин и Стародум, мыслящие и поступающие разумно, как того и требует наступивший век просвещения.
