для такой взрывоопасной бессмыслицы. Наверное, мне лучше сжечь дом дотла, чем позволить кому-то подорваться на моём порохе», – подумала она, наблюдая, как «Демон острова Джура»[119] уносится прочь, словно маленький чёрный уголёк с горящими глазами.
Но когда от всего её трёхмесячного труда не осталось ничего, кроме кучки пепла и денег на коленях, Джо успокоилась и, сидя на полу, стала размышлять, что ей делать со своим гонораром.
– Я думаю, что ещё не успела нанести кому-то большого вреда и могу оставить это себе в качестве платы за потраченное время, – сказала она после долгого раздумья и нетерпеливо добавила: – Я почти жалею, что у меня есть совесть, это так неудобно. Если бы меня не волновало то, что надо поступать правильно, и мне не было бы неловко, делая что-то неправильное, я бы основательно преуспела. Иногда я не могу удержаться от желания, чтобы мама и папа не были настолько принципиальными в таких вопросах.
Ах, Джо, вместо того, чтобы желать этого, благодари Бога, что твои «папа и мама были принципиальными» и от всего сердца пожалей тех, у кого нет таких защитников, окружающих их принципами, которые могут показаться тюремными стенами не терпящей ограничений молодёжи, но станут надёжным фундаментом для построения характера взрослеющей женщины.
Джо прекратила писать сенсационные истории, решив, что деньги не окупят «острых ощущений», которые могут выпасть ей на долю, но, ударившись в другую крайность, как это обычно бывает с людьми её склада, она избрала путь миссис Шервуд, мисс Эджуорт и Ханны Мор[120] и написала рассказ, который правильнее было бы назвать эссе или проповедью, настолько напыщенно моральным он был. У неё с самого начала были сомнения насчёт этого произведения, потому что её живая фантазия и девичий романтизм чувствовали себя так же неловко в новом жанре, как если бы она переоделась в неуклюжий и громоздкий костюм прошлого века. Она отправила этот поучительный шедевр в несколько издательств, но никто его так и не купил, и она была склонна согласиться с мистером Дэшвудом в том, что мораль нынче не в ходу.
Затем она попробовала написать детский рассказ, который легко могла бы сбыть с рук, если бы не была настолько корыстолюбива, чтобы требовать за него презренный металл. Единственным человеком, который предложил достаточно, чтобы заинтересовать её написанием детской литературы, был один достойный джентльмен, который считал своей миссией обратить весь мир в свою особую веру. Но как бы ей ни нравилось писать для детей, Джо не могла согласиться на то, чтобы описывать, как всех непослушных мальчиков съедают медведи или поднимают на рога бешеные быки, потому что они не ходят в определённую субботнюю школу, а также писать, что хороших детишек, которые посещают эту школу, вознаграждают всевозможными благами, от позолоченных пряников до ангельской свиты, когда они покидают этот мир, шепелявя псалмы или проповеди. Так что из этих попыток ничего не вышло, и Джо заткнула чернильницу пробкой, сказав в порыве весьма здравого смирения:
– Я ничего не умею. Подожду, пока чему-нибудь научусь, потом попробую снова, а тем временем буду «подметать грязь на улице», на худой конец, – по крайней мере, это будет честно.
Её решение доказало, что второе падение с бобового стебля принесло ей некоторую пользу.
В то время как происходили эти внутренние изменения, её внешняя жизнь была такой же напряжённой и небогатой событиями, как обычно, и если она иногда и выглядела серьёзной или немного грустной, никто, кроме профессора Баэра, этого не замечал. Джо было неведомо, что он украдкой наблюдал за ней, чтобы выяснить, восприняла ли она его упрёк и извлекла ли из него пользу, но она выдержала испытание, и он был удовлетворён, потому что, хотя между ними не было сказано ни слова об этом, он понял, что она бросила писать. Он догадался об этом не только по тому факту, что указательный палец её правой руки больше не был испачкан чернилами, – теперь она проводила вечера внизу, он больше не встречал её неподалёку от редакций газет, и она учила немецкий с упорством и терпением, которые убедили его, что она решительно настроена занять свой ум чем-то полезным, если не приятным.
Профессор во многом помогал ей, доказав, что он настоящий друг, и Джо была счастлива, потому что, пока её перо лежало без дела, кроме немецкого языка она получала и другие уроки, закладывая основу для сенсационной истории своей собственной жизни.
Это была приятная и долгая зима, и Джо уехала от миссис Кирк только в июне. Казалось, все сожалели, когда настало это время. Дети были безутешны, а шевелюра мистера Баэра стояла дыбом, потому что он всегда яростно ерошил волосы, когда был встревожен.
– Едете домой? Ах, как вам повезло, что у вас есть дом, куда можно вернуться, – сказал он, когда она сообщила ему о своём отъезде, и молча сидел в углу, дергая себя за бороду, пока она устраивала небольшую вечеринку в тот последний вечер.
Она собиралась уехать рано утром, поэтому решила попрощаться со всеми накануне вечером, а когда подошла очередь профессора прощаться, тепло сказала: «Ну, сэр, вы ведь не забудете навестить нас, если когда-нибудь окажетесь в наших краях, правда? Я никогда не прощу вас, если вы этого не сделаете, потому что я хочу, чтобы все мои домашние познакомились с моим другом».
– Правда? Я могу приехать? – спросил он, глядя на неё сверху вниз с выражением готовности, которой она не заметила.
– Да, приезжайте в следующем месяце. Тогда Лори окончит колледж, и вы сможете заново насладиться выпускным актом.
– Это ваш лучший друг, тот, о ком вы говорите? – спросил он изменившимся тоном.
– Да, мой мальчик Тедди. Я очень горжусь им и хотела бы, чтобы вы его увидели. – Джо подняла глаза, совершенно не осознавая ничего, кроме собственного удовольствия от перспективы представить их друг другу. Что-то в лице мистера Баэра внезапно напомнило ей о том, что она могла бы найти в Лори нечто большее, чем «лучшего друга», и только потому, что ей особенно не хотелось показать, будто что-то не так, она невольно начала краснеть, и чем больше она старалась этого не делать, тем больше краснела. Если бы не Тина, сидевшая у неё на коленях, она бы не знала, что бы с ней стало. К счастью, малышка повернулась, чтобы обнять её, поэтому ей удалось на мгновение спрятать лицо, надеясь, что профессор ничего не заметил. Но он всё заметил, на его собственном лице мимолётное беспокойство снова сменилось на обычное выражение, и он сердечно сказал:
– Боюсь, у меня не будет на это времени, но я желаю вашему другу больших успехов, а всем вам – счастья. Да благословит вас Господь! – И с этими словами он тепло пожал ей руку, посадил Тину себе на плечи и ушёл.
Но после того как мальчики легли спать, он долго сидел перед своим камином с усталым выражением лица и ощущая «heimweh», или тоску по дому, грузом лежащую у него на сердце. И вдруг, вспомнив Джо, когда она сидела с маленьким ребёнком на коленях и эту необычную мягкость в её лице, он на минуту опустил голову на руки, а затем встал и принялся бродить по комнате, словно искал что-то и не мог найти.
«Это не для меня, я не должен надеяться на это сейчас», – сказал он себе со вздохом, который был почти стоном. Затем, как бы оправдываясь за тоску, которую он не мог подавить, он подошёл и поцеловал две взъерошенные головы на подушке, взял с камина свою редко используемую пенковую трубку и открыл своего Платона.
Он старался отвлечься изо всех сил и делал это мужественно, но я думаю, он пришёл к выводу, что пара необузданных сорванцов, трубка или даже божественный Платон не были вполне подходящей заменой жене, собственному ребёнку и дому.
Несмотря на ранний час, на следующее утро он был на вокзале, чтобы проводить Джо, и благодаря ему она начала своё одинокое путешествие с приятным воспоминанием о знакомом лице, улыбающемся на прощание, с букетиком фиалок, подаренных, чтобы составить ей компанию в дороге, и, что самое главное, со счастливой мыслью: «Ну вот и зима прошла, а я не написала книг, не заработала огромных денег, но у меня
