Еле сдерживался, чтобы не кончить прямо сейчас. Ведь одна только мысль о том, что Гермиона занимается со мной сексом в здравом рассудке и так сладко стонет, заставляла каждую клеточку тела дрожать от удовольствия.
— Ты — самое лучшее, что есть в моей жизни, — прошептал я, не в силах сдерживать слова, что так давно томились в ожидании, и перешёл поцелуями к её вздымающейся груди. — У тебя будет всё, о чём ты мечтаешь. Только больше никаких наркотиков, я прошу тебя.
Вместо ответа до моих ушей донёсся чуть хрипловатый стон удовольствия, и я улыбнулся, тут же накрывая губами набухший сосок.
— Мы справимся. Вместе. Я обещаю.
Я вновь толкнулся внутрь, резче, чем до этого. Уже не мог контролировать возбуждение и приятные разряды тока, гулящие по телу: от паха и до кончиков пальцев. Ускорял темп, крепко сжимая её бедра, и, не отрываясь, ласкал губами небольшую грудь.
Старался подарить ей как можно больше удовольствия. Делал всё, чтобы она поняла: секс с эмоциями куда лучше, чем наркотики. Чем временный кайф, который возносит тебя к небесам, а после лепёшкой бесхозного дерьма шлёпает о землю.
И да — я уверен, что Гермиона действительно понимала. Ведь то, что она не вскочила с меня в первую секунду и не убежала за долгожданной дозой, говорило о многом.
Я тонул, растворялся в удовольствии. Гермиона была невероятно горячей внутри. Влажные стенки плотно обхватывали член, всё продолжая сжиматься. Она была насквозь мокрой — кожа снаружи и плоть внутри, разгорячённая и скользкая, втягивала меня всё глубже, не давая мне и шанса на то, чтобы посметь отпустить её. Не позволяя усомниться в нас, что вся эта буря эмоций, наше счастье — лишь недосягаемый мираж.
И я верил. Верил, что всё вокруг — настоящее. Что мы нашли друг друга среди непроглядной тьмы и наконец заслужили свою тихую гавань.
Слышал, как тяжело и хрипло она дышала. Как её стоны всё больше становились похожи на несдержанные вскрики. Услада для моих ушей. Лучший вечер в моей жизни.
Давай же, детка.
Простыни натянулись, когда Гермиона сжала ткань пальцами. Я ускорил темп, собираясь вот-вот кончить. Сделать это вместе с ней. Но тут же застыл, пытаясь осознать, что только что услышал.
Резкий крик.
Он прогремел на всю спальню вместо ожидаемого оргазма. Пронзительный. Переполненный болью.
Только не это. Только не снова, чёрт побери.
Всё моё тело будто парализовало. Я медленно поднял голову, находя бледное лицо, перекошенное от боли, и слёзы, затаившиеся в уголках её глаз. И я боялся в них смотреть. Боялся увидеть в них то, что заставляло меня биться в истерике каждую ночь.
Её трясло, словно в ознобе, она почти что позеленела. Сжимала губы, пытаясь подавить крики, но от карих радужек продолжала исходить эмоция, не поддающаяся моему пониманию. В них было чёртово сожаление, горе вперемешку со жгучим стыдом, так неуместным в этой спальне.
И в этот раз моя паника была другой. Мысли не разлетались, вынуждая разум метаться от одного страха к другому, а тело трястись, пока в голове сменялись самые ужасные варианты возможных исходов.
Нет, эта паника была осязаемой и настолько вязкой, что внутри меня не оставалось ничего, кроме неё. Я не мог пошевелиться, а лёгкие будто заледенели, отказываясь позволять мне дышать.
Безысходность.
Такая паршивая, что хотелось скулить.
Минуту назад я был самым счастливым человеком на свете. И что теперь?..
Я вновь оказался на коленях перед роком судьбы. Стал той самой лепёшкой бесхозного дерьма на дороге. Хотелось рассмеяться во весь голос от своей наивности. Любовь сильнее всего? Любовь спасёт?..
Да горите в аду те, кто придумал эту хуйню. Любовь спускает с небес получше любой наркоты. Вот только если от наркотиков ты ждёшь подставы, то от неё нет. Это нож в спину, до которого ты никогда не сможешь дотянуться.
С явным трудом заставляя тело шевелиться, я отстранился от Гермионы, пока она кое-как шевелила пальцами, будто что-то пыталась найти.
— Гермиона? — шёпотом позвал её я, пытаясь хоть немного понять, насколько всё, сука, плохо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она кое-как перекатилась к краю кровати, и её начало тошнить. Но я до сих пор не мог заставить тело двигаться, пока всё внутри меня наворачивало кульбиты. Рассеянно смотрел на трясущуюся худощавую спину. Скорее даже на скелет, плотно обтянутой тонкой серой кожей.
И пытался понять. В какой момент, блять, у меня выдернули всё то, о чём я мечтал, прямо из-под носа? В какой момент я поверил в светлое будущее настолько, что вовсе перестал обращать внимание на удушающую реальность? Будто раз за разом перечитывал счастливый эпилог, наскоро пролистав никчёмную историю до корки, и напрочь позабыл, что перед прекрасным концом ещё целый ворох дерьмового сюжета.
На что я вообще надеялся?..
Что от моего признания в любви или отказа от датура Гермиона перестанет умирать? Да я просто влюблённый идиот, если так старательно выстраивал эти воздушные замки.
От мыслей меня отвлёк резкий грохот: Гермиона упала с кровати. Я вытащил из штанов пузырёк с успокоительным и стряхнул несколько капель на язык, замечая, как сильно дрожали руки. Больше не оставалось сил. Их было чертовски недостаточно, чтобы наблюдать за такой Гермионой без расслабляющих настоек. Но я должен был помочь, сделать хоть что-то, чтобы она продержалась ещё час.
Да, этот час будет чертовски непростым. Мучительным и переполненным страданиями. Но приступ не убьёт её, не погубит, раскрошив в прах то, что осталось от Гермионы. А вот датур… Ещё одна доза вполне может её убить. Организм просто не способен переваривать наркотики и чуть ли не вёдра стимулирующих, будучи под проклятием. И её состояние в последние дни тому прямое доказательство.
Дать ей датур — самый простой выход. Самый безболезненный. Но я не мог. Всё внутри противилось этому. Особенно моя хромая психика, что заходилась дикой тряской, как только глаза Гермионы закрывались, а тело полностью расслаблялось, будучи охваченным кайфом. Это, блять, невыносимо — наблюдать, как любимый человек шагает к могиле с твоей подачи.
Каждая доза могла стать последней.
Мы должны справиться без сраного порошка.
Я с трудом поднялся с кровати и подошёл к Гермионе, что стояла на четвереньках, до крови впиваясь пальцами в жёсткий ворс ковра. И если она страдала от телесной боли, то я — от душевной. Уверен, если бы не успокоительное, я бы сейчас валялся рядом с ней от очередной панической атаки.
Я положил руку ей на спину, глубоко вздыхая и собираясь с силами, пока чувствовал под пальцами почти ледяную кожу. Но не успел я и рта раскрыть, как всё её тело затряслось, будто её вот-вот опять стошнит.
— Где… датур? — прохрипела она, вонзая невидимый нож в мою грудь.
Я замер, и Гермиона тут же дёрнулась вперёд — к прикроватной тумбочке, зачем-то начиная шарить по ящикам, размазывая кровь по всему, чего касалась. Я бросился за ней, обхватывая худощавое тело со спины и кое-как оттаскивая назад.
— Остался всего час, Гермиона, — срывающимся голосом начал умолять я.
Даже не уверен, что она меня услышала. Я попытался поднять её на ноги, но то ли она так отчаянно старалась вырваться, то ли её трясло настолько, что все мои силы уходили на то, чтобы просто удерживать её рядом.
— Где он?! — завизжала Гермиона, начиная бить кулаками себя по лицу. Впивалась ногтями в щёки, будто хотела содрать кожу.
Я перехватил её ладони, опуская их вниз, чтобы она не нанесла себе ещё больше увечий. Насколько же ей больно, чёрт побери?! Ёбаное проклятие.
— Гермиона, пожалуйста! — закричал я ей в ухо, стараясь достучаться.
Стимулирующее, стимулирующее, где же оно, блять?
Пока я держал Гермиону, сотрясающуюся в агонии, второй рукой шарил по простыням в поиске брюк, чтобы найти заветный бутылёк, который бы облегчил её страдания. Должен был остаться последний, что я припрятал на «чёрный день». Тут и к Трелони ходить не надо, чтобы понять, что он, сука, настал. Стимулирующее даст хотя бы несколько минут передышки. Нам двоим.
