И вот барыши, о которых он так мечтал отнюдь не из глупой корысти, а имея в виду свои тайные замыслы, стали к нему притекать — не потоками, правда, пока, а скромными ручейками. Началось с пустяков: кое-кто из сограждан решился дать заработать молодому юристу, снисходя к тому, что он три года сражался за родину. Но вот как-то раз ему поручили крупное дело и уплатили авансом такую солидную сумму, что Колберн даже не взял эти деньги домой, а сразу понес в банк. Юридический опыт у Колберна был невелик, и потому, не уверенный, что успешно справится с делом, он пошел к своему коллеге, с которым вместе учился и который за эти четыре года понаторел в юридической практике, и предложил ему взять это дело вдвоем.
— Вы составляете план защиты, — сказал ему Колберн, — а я выступаю в суде. Подготовьте скелет моей речи, и я облеку его в плоть и представлю присяжным. Если вы помните, я ведь лихой говорун, и надеюсь, что дам судье над чем поломать голову.
— Согласен помочь вам за треть гонорара, — ответил коллега, который терпеть не мог выступать в суде.
— Уговорились!
Они выиграли дело, поделили заработок, как было условлено, но вся слава досталась Колберну, который так ярко выступил, что сразил всех присяжных. Молодые юристы решили начать совместную практику, и вскоре их фирма дала им известность, а в дальнейшем должна была принести и немалый доход. Казалось, что близок момент, когда Колберн сумеет не впустую сказать одной молодой особе: «Одаряю тебя всем, чем владею на этом свете».
ГЛАВА XXXVI
Два предложения
И вот настал день, когда Колберн пришел к миссис Картер с букетом в руке. Те из моих читателей, кто и сами любят цветы, могут, пожалуй, сказать, что здесь нет ничего примечательного. Но заметим, что Колберн, любя домашних животных и вообще все невинное, чистое в мире природы, был удивительно равнодушен к цветам, видел в них лишь мало-существенную деталь пейзажа. Он был не прочь, разумеется, погулять по лугам, пестревшим лютиками и одуванчиками, но нагнуться при том и сорвать для себя цветок ему хотелось не более, чем вырвать с корнем росшие рядом клены. Короче, он был до странности чужд всякой страсти к цветам и мог бы спокойно прожить свою жизнь в стране, где цветов не бывает совсем, ничуть о том не печалясь. Так что, только любовно проникнув душой в склонности миссис Картер, он мог решиться купить ей цветы в подарок.
Колберн был не на шутку удивлен, заметив, как радостно вспыхнула Лили, принимая подарок, но приписал ее радость прежде всего цветам и лишь во вторую очередь тем особым мотивам, какие могли заставить его поднести ей букет. Он глядел неотрывно, как Лили, очень веселая, наливала в вазу воду, расставляла цветы, сперва отнесла букет на каминную полку, отошла посмотреть, хорошо ли, прищурилась, пере-ставила вазу к себе на рабочий столик, посмотрела еще раз, одобрила, довольно вздохнула и села в свое кресло. Гладкое черное платье удивительно шло к ее грациозной фигуре Дианы, а волнистые светлые волосы под темным вдовьим чепцом по контрасту казались ему еще много прелестнее, нежели раньше. Исполненная неиссякающих сил и новых надежд молодость вернула ей прежнюю гармонию линий, нарушенную сперва материнством, а после — тяжелым горем. Ее нежно-белая, удивительно гладкая кожа стала казаться розовой и снова как бы просвечивала, так что было приметно быстрое биение жилок. В ее синих глазах, правда, не стало теперь безудержной прежней веселости, но зато они больше могли поведать о жизненном опыте, мыслях и чувствах ее повзрослевшей души. Простим же мистеру Колберну, если он глядит на нее в эту минуту пристальнее, чем на стоящие к вазе цветы, и еще удивляется восхищению Лили букетом, который рядом с ней стал совсем неприметным.
— Хочу вам сказать… — начала было Лили и осеклась. Она хотела отметить, что это первый букет от него, и посмеяться над тем, что он столько времени не мог догадаться, как она любит цветы. Но промолчала, подумав, что как раз потому, что Колберн никогда не дарил ей цветы, этот букет, может статься, особенно важен и совсем не предмет для шуток.
— Я хотела сказать, — опять начала она после маленькой паузы, — что уже не люблю так цветы, как любила их прежде. Они приносят мне память о Луизиане, а ведь я… разлюбила ее. Но это дурная благодарность за ваши цветы, — добавила Лили после второй, более длительной паузы. — Вы мне доставили радость. Вы верите?
— Конечно, — ответил Колберн. Он был многократно вознагражден за букет тем любовным вниманием, которое Лили оказала его подарку.
— А ведь странно, что вы так равнодушны к цветам, — заметила Лили, возвращаясь к своей первой мысли.
— Уж так несчастливо я создан, — одним удовольствием у меня в жизни меньше. Я думаю, это примерно то же, что не чувствовать музыки.
— Но как можете вы так любить стихи и быть равнодушным к цветам?
— Когда-то я знал скульптора, совсем равнодушного к опере! У меня был солдатик в роте, днем он отлично все видел, а при свете луны становился слепым. Должно быть, иные способности развиваются неравномерно в нашей душе, а то и вовсе отсутствуют. Вот у меня сюртук, так сказать, без петлицы, некуда сунуть цветок. Я готов обнять всю природу — с большим удовольствием; а цветы — мне этого мало.
— Ну, а дети? Вы любите их? А они ведь те же цветы.
— Дети — живые создания. Они болтают без умолку, открывают свою душу, без оглядки идут за вами.
«Ах, вы любите, значит, тех, кто без оглядки идет за вами», — подумала миссис Картер, улыбаясь при этом признании Колберна. Как-то так получилось, что она за последнее время с интересом и с удовольствием изучала его характер.
С этого дня на рабочем столе у Лили всегда стоял свежий букет, хотя, надо сказать, что свободных денег у Колберна хватало пока что только на самое нужное. Но вскоре рядом с букетами Колберна появились другие — от второго поклонника этой дамы. Молодой Уайтвуд был настоящий любитель цветов и самолично выращивал их у себя в теплице. До того он не смел подносить букеты хорошенькой вдовушке. Но, увидев букеты Колберна, расхрабрился и сам и, конечно, сумел далеко обогнать соперника в роскоши своих подношений. Кстати, будет неправильно умолчать здесь совсем об этом застенчивом господине. Он играл не последнюю роль на вечерних собраниях в гостиной у Равенелов и много беседовал с доктором на ученые темы. Притом он обычно сидел на краешке стула, столь замысловато перекрутив свои тощие ноги, что их сверхъестественная костистость самым прискорбным образом бросалась в глаза. Колберн и Уайтвуд заметно побаивались друг друга. Колберн не мог не признать, что восемьдесят тысяч наличными будут весьма и весьма уместной прибавкой к красоте и достоинствам миссис Картер, и полагал, что, поскольку, по всей вероятности, они будут ей вскоре предложены, трудно надеяться, что она их отвергнет. Со своей стороны, Уайтвуд готов был смиренно признать превосходство Колберна в занимательной светской беседе и еще поклонялся ему, как ветерану войны. Как мог он, не бравший оружия в руки, помогавший общему делу только словами и деньгами, равняться с боевым офицером, проливавшим кровь за отчизну, рисковавшим жизнью за дело всего человечества? И потому, когда Колберн беседовал с Лили, скромный Уайтвуд вел разговоры с доктором. Он болезненно сознавал свою скованность в светском обществе и завидовал ловким манерам, непринужденности этих южан. Пытаясь как-то решить для себя мучительные сомнения, он даже однажды провел с Равенелом беседу по данному поводу. (Надо заметить попутно, что эти заботы Уайтвуда не должны нам мешать объективно судить о его достоинствах, — он был и серьезным и искренним человеком.)
— Не могу я понять, — заявил он довольно уныло, — как могут быть люди одной национальности столь несхожи, полярно различны в манерах, как южане и северяне.
— Разница коренится в различных системах их жизни, — отвечал Равенел. — Рабовладельческий Юг был олигархией и копировал нравы европейских дворян. А Север был демократией: каждый хотел стоять сам на своих ногах, а не ездить верхом на соседе, и никто не пытался выдать себя за кого-то другого. Потому в ходу были честность, прямодушие, искренность — и в словах и на деле. К тому же каждый на Севере изо всех сил трудился, и для культивирования изящных манер просто не было времени. Лощеность южан — поверхностная, полуварварская; они напоминают мне в этом поляков и другие народы, живущие при тираническом, рабовладельческом строе. Но не будем, конечно, скрывать, что северяне сухи и чопорны. Коренной новобостонец, ни разу не выезжавший из своих родных мест, уж очень сильно походит на арктический айсберг. Он даже воздействует, я бы сказал, атмосферически на окружающую среду, понижает температуру воздуха. Помню, у нас говорили, что когда теплый воздух Луизианы соприкасается с приехавшим янки, то выпадают осадки, надо ждать проливного дождя. Возможно, здесь что-то преувеличено.