Захар Прилепин. Мои отношения с родиной давно определены. Беседу вела Лада Кашкова. — “Однако”, 2012, № 16.
“<...> литература демонстрирует совершенно удивительную вещь, то, что мы находимся в стадии исхода этноса, исхода духа, исхода государственности и даже исхода языка. Вы знаете, человек, когда умирает — есть такое выражение, — он обирается, он всего себя трогает. Вот литература находится в этом состоянии, она обирается, трогает себя руками и делает это интенсивно. <...> У нас много сильнейших литераторов, которые работают на очень высоком уровне, но это вовсе не признак расцвета, национального расцвета. Потому что, если почитать то, о чем они пишут… ощущения, апокалиптические предчувствия, они просто изъедают эти тексты”.
Евгений Рейн. Речь на вручении премии “Поэт” 24 мая 2012 года. — “OpenSpace”, 2012, 25 мая < http://www.openspace.ru >.
“Я хорошо помню, как Ахматова с очевидной продуманностью сказала: „Вы думаете, я, акмеистка, не знаю, что последней действительно великой идеей в русской поэзии был символизм”. Вот и сейчас, уже после авангарда и Бродского, после всего, что произошло с русской поэзией, я думаю точно так же. Возникает вопрос — почему? Ведь русскому символизму как школе суждена была короткая жизнь, какие-нибудь пятнадцать лет. И он был благополучно умерщвлен, в основном руками своих эпигонов. Однако не забудем, что символизм вообще соприроден поэзии. И в каком-то смысле символистами были и Пушкин, и Тютчев, и уж наверняка самый великий символист в истории мировой поэзии Данте. А в нашем веке, безусловно, поздний Мандельштам, и разве „Поэма без героя” — не символистическое произведение?”
“Прекрасно понимаю, что акмеистическая вещность — это основа всего, что почти сто лет делается в нашей поэзии. Когда-то академик Жирмунский назвал свою известную статью „Преодолевшие символизм”. Почему бы не сказать обо всех наших попытках, в том числе и авангардистских, деструктивных (если они, конечно, не ерунда, которой тоже хватает в мире), „преодолевшие акмеизм”? Это преодоление может быть только намеком, заимствуя термин из музыкальной литературы, общим фоном всей оркестровки. А без этого не спасет ни дарование, ни виртуозность”.
См. также: Михаил Айзенберг, “Случай Рейна” — “OpenSpace”, 2012, 25 мая.
“Русские государи не стали главными в Европе. Это сделали русские писатели”. Беседу вела Лиза Новикова. — “Известия”, 2012, на сайте газеты — 15 мая < http://izvestia.ru >.
Говорит Александр Архангельский: “Мы в литературе вступили в счастливую пору, когда направлений больше нет. А есть набор приемов. В этом романе автор может быть реалистом, в другом — постмодернистом. Раньше, если ты записался в деревенщики, изволь быть деревенщиком от начала до конца. Написал „Школу для дураков” — не вздумай браться за бульварный роман. Но сегодня это кончилось”.
Здесь же напечатан отрывок из нового романа Александра Архангельского “Герой Второго Уровня”.
Ольга Седакова. О слове. Звук и смысл. — “Православие и мир”, 2012, 1 мая < http://www.pravmir.ru >.
“О поэзии в наши дни чаще всего говорят в связи с языком — или даже с Языком, представляя поэзию как служение Языку (как это делал У. Оден — и вслед за ним И. Бродский). Это справедливо, но, по меньшей мере, односторонне. Есть другая составная поэзии — условно говоря, музыкальная, — и она борется с языком”.
“Иначе говоря, слова в стихотворении соединяются совсем не по языковым законам — по сонорным, ритмическим, композиционным, и происходит это под действием той силы, которую старые поэты называли Музой, или вдохновением. В этих неожиданных соединениях отдельное слово приобретает другой смысловой вес (или, наоборот, другую легкость), другую отчетливость (или, наоборот, другую смутность), чем в обыденной речи или в словаре, так что оно может оказаться обыкновенному носителю языка просто „непонятным””.
“Уникальность человеческого, словесного языка, по модели которого строятся искусственные языки, в том, что он принадлежит не интеллекту, а всей телесности человека”.
“Интересное и, как мне кажется, никем, кроме поэтов, не принятое всерьез обстоятельство: человеческий язык — не внутрикультурная вещь. Наше говорение сближает нас со всеми тварями, которые что-то высказывают, издают звуки, по-своему артикулируют <...>. Язык — феномен на грани культуры и органики (или природы)”.
Дмитрий Строцев. Потрясенность не позволяет поэзии преступить человечность. Беседовал Александр Марков. — “Русский Журнал”, 2012, 15 мая < http://russ.ru >.
“Человек не просто не хочет видеть реальность, он не может в нее смотреть, это зрелище для него невыносимо. Поэзия же, вовлекая человека в игру, в свое мистериальное действие, обладает способностью удержать его внимание на ужасном и тем восстановить разбитую на осколки человеческую личность”.
“Имена Вениамина Айзенштадта и Елены Шварц наиважнейшие для русской поэзии второй половины ХХ века. Оба поэта по-разному рискнули, дерзнули посмотреть в глаза последним вещам, отдать голоса аффективному человеку. <...> Оба платили по полной: Вениамин Михайлович — провалами в безумие, Елена Андреевна — обвинениями в демонизме. Жили изгоями и умирали тяжело”.
“Однажды мы обедали вдвоем с Еленой Андреевной [Шварц] у нее дома. Я стал рассказывать, что некоторые стихи танцую. Она попросила показать. Я встал из-за стола и станцевал „Ерусалим”. Е. А. необыкновенно воодушевилась и затанцевала в ответ свой стих, стуча ребром ладони по краю стола”.
Андрей Тесля. О беге времени, актуальности и современности. — “Перемены”, 2012, 14 мая < http://www.peremeny.ru >.
“Стремление быть „современным” всегда означает отставание — ведь „современность” в этом случае нам дается, она уже есть — и тем самым уже обернулась прошлым. Подлинная современность — это то, что пока еще не существует как таковое, не предъявлено как данность, а становится — ускользая от окончательного высказывания, жесткой формулировки. Подлинной современности еще только предстоит оформиться — и быть предъявленной как „современность”, за которой будут торопиться остальные, боясь отстать и тем самым вечно оказываясь за порогом современности”.
“Проблема в том, что никакого другого существования, кроме существования во времени, нам не дано — и, следовательно, вопрос лишь в том, развернется для нас это время в историю или так и останется пустым временем, уносящим в своем течении народы, царства и царей”.
Андрей Тесля. Беспощадно зрячая. — “Новое литературное обозрение”, 2012, № 114.
“Смотрение со стороны — собственно и есть вся „промежуточная литература” [Лидии] Гинзбург: среда, поддерживающая нормы, если нет социальной среды — то такой средой становится литература, возможность создать дистанцию по отношению к себе (тот „внешний взгляд”, который в нормальной ситуации дает общество)”.
“Лидия Гинзбург не станет фигурой первого плана — она не может предложить простых ответов, универсальных формул. Единственное, что она может дать, — техники жизни, техники осмысленного существования — и пример собственной жизни, прожитой без счастья”.
Елена Фанайлова. “Я разочарована литературой как делом, которым я занимаюсь”. Беседу вела Линор Горалик. — “OpenSpace”, 2012, 3 мая < http://www.openspace.ru >.
Четвертая публикация из цикла Линор Горалик “Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими”. Три предыдущих материала — автобиографии Натальи Горбаневской, Сергея Гандлевского и Владимира Гандельсмана.
Говорит Елена Фанайлова: “Вот я вроде бы человек, выросший в России, который всю жизнь в ней прожил, но я себя чувствую абсолютно чужим здесь психоэмоционально, интеллектуально — всячески я себя чувствую чужим России человеком. Я не могу сказать, что я ее не люблю, что я ее не понимаю, но я так со многим не согласна в ее устройстве, и это несогласие уже взрослое”.
“У меня такое ощущение, что русские хотят умереть, когда говорят о проблемах демографического порядка. Это какая-то чудовищная биологическая нелюбовь людей и к себе, и к другим, и желание самоубиться”.
“Кинематограф стал инструментом социального и инструментом геополитического, если угодно, инструментом и больших политик, и эстетических тенденций. И в этом же смысле мне интересно за модой смотреть, но кино тебе и моду покажет. Я разочарована литературой как делом, которым я занимаюсь. Не скажу „поэзией”, но скажу „литературой”. Та сфера человеческой деятельности, которая называется русской прозой, меня в двухтысячные совсем не устраивает. В области смыслопорождений ничего нового для себя не нахожу, в области энтертейнмента она повторяет западные ходы, а поскольку у русских эсхатология мощная в подсознанке, она демонстрирует какие-то страшные сценарии бесконечные”.
