Когда меня нашли черкесы. Записал Илья Колодяжный. — “Литературная Россия”, 2012, № 21, 25 мая < http://www.litrossia.ru >.
Говорит Андрей Битов: “[Сергея] Чудакова я хорошо знал. Яркий был человек. Однажды, когда он лежал в психушке, я общался по его просьбе с главным психиатром Морковкиным. Я выдал Чудакова за своего литсекретаря. Но Морковкин первым делом раскрыл большую амбарную книгу, в которую меня стал записывать как посетителя. „А это зачем?” — поинтересовался я. „Такой порядок”. И это меня, признаюсь, напугало. То есть получалось, что я уже хотя бы раз обращался в психушку и тем самым попадал на заметку”.
“Бродского я знал давно, мне понравилось его поведение на суде (я там был), но его поэзия доходила до меня дольше. Мне показывали его поэму „Шествие”, где меня привлекли отдельные фрагменты. Ну, талантливый и талантливый. Но столько у Иосифа было показного гонора, что я не воспринимал его до тех пор, пока не прочитал его „Разговор с небожителем о поэзии”. И тут меня пробило. И с тех пор остальные стихи, как в таблице Менделеева, стали на место”.
Сергей Козлов. Победа и поражение Лидии Гинзбург. — “Новое литературное обозрение”, 2012, № 114.
“Оказывается, что „промежуточная проза”, идею которой Гинзбург негромко, но твердо отстаивала в поздний период своего творчества, была лишь паллиативом, чтобы не сказать — хорошей миной при плохой игре. Оказывается, что Гинзбург считала жанр записных книжек „литературой для импотентов”, а подлинное свое призвание видела в создании романа в духе Пруста, — романа, предполагающего сотворение особого мира. Оказывается, что на этом пути она достаточно далеко продвинулась. „День Оттера” и „Рассказ о жалости и о жестокости” заставляют напряженно гадать о том, каков мог бы быть этот роман в своем конечном виде. Оказывается, что с этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не величайшим несчастьем, а исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей задачи она в конечном счете выполнить не смогла”.
“Это историческое фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности достигнутых результатов. <...> Я знал все эти суждения Гинзбург о нереализованности, понимал их автобиографический подтекст и все равно считал Гинзбург победительницей. Теперь я вижу ее колоссальное поражение, и мне от этой трагедии больно”.
Выступление на презентации книги Лидии Гинзбург “Проходящие характеры” 21 декабря 2010 года в кафе “Март”. Англоязычный вариант текста публикуется в сборнике “Lydia Ginzburg Multiple Identities” (Peter Lang, 2012).
Сергей Костырко. Аксенов в 2012 году. — “Русский Журнал”, 2012, 2 мая < http://russ.ru >.
“Ценность книги [Дмитрия] Петрова, прежде всего, в том, что здесь уже не „наш Аксенов”, то есть не Аксенов глазами нашего поколения, и не Аксенов Попова и Кабакова, — перед нами Аксенов в восприятии человека, сформированного позднесоветскими (на излете) и перестроечными годами, культурный горизонт которого формировался уже чтением Борхеса, Набокова, Солженицына и т. д. Петров в своей книге не вспоминает , как вспоминают Кабаков и Попов, а именно реконструирует эпоху Аксенова. То есть автор рассказывает об Аксенове на языке сегодняшней русской жизни”.
Юрий Лепский. Англоязычник. Бродскому удалось сделать прививку английского русской поэзии и прививку русского британской ментальности. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), № 116, 24 мая < http://www.rg.ru >.
“Александр Кушнер писал в своих заметках о Бродском, что, когда они встретились в Нью-Йорке после десятилетней разлуки, в лице Иосифа появилось что-то новое. Кушнер предположил, что постоянная жизнь в английском языке заставила развиться группу лицевых мышц Иосифа, которые раньше были неразвитыми.
— Не знаю, так ли это, — продолжила [Валентина] Полухина, — но вот то, что он с удовольствием подражал Уистену Хью Одену, которого считал величайшим поэтом двадцатого века, — совершенно точно. Он перенял оденовскую интонацию „королевского английского”. По замечанию лучшего переводчика Бродского Алана Майерса, он с удовольствием использовал псевдоаристократические выражения Одена типа „это было бы чрезвычайно мило...”. Алан рассказывал мне, как Бродский выпросил у него какое-то старое мешковатое пальто с капюшоном и деревянными пуговицами и с удовольствием носил его, только чтобы походить на Одена. Луи Макнис как-то угрюмо заметил об Одене: „Все, до чего он дотрагивался, оказывалось сигаретой”. Как и Оден, Бродский курил непрерывно до самой смерти. Как и Оден, он предпочитал „LM””.
Лечащий поэт. Беседу вела Ирина Ермак. — “Приход святой Екатерины Александрийской”, Санкт-Петербург, 2012, 22 мая < http://catherine.spb.ru >.
Говорит Борис Херсонский: “Бродский оказал влияние на те мои стихи, которые прямо или опосредованно ему посвящены — то есть в них могут быть скрытые (ну, скрытые только для тех, кто его не знает) цитаты. Например, в стихотворении, посвященном Бродскому, о Венеции есть слова „легато мостиков” (Легато мостиков соединяет то, что могло/ быть мелодией, но стало набережными). Это, конечно, цитата. Игры для посвященных, внутреннее цитирование — пожалуй, это часть современной эстетики. Или: минареты как ракеты — там непосредственная отсылка к его „Путешествию в Стамбул” (Минареты каменные ракеты типа земля воздух / взлетают и пробивают ночное небо в крупных исламских звездах). Но большинство моих стихов все же иное. Иные темы. Да и, собственно говоря, иное время”.
“Я очень люблю иконопись, особенно старорусскую. Даже написал с другом монографию о старообрядческой иконе: „Липованская икона”. Она вышла в 2002 году. Кстати, именно сегодня в Одессе открывается выставка старообрядческой иконы, которую я должен был открывать, но приехал в Киев на фестиваль”.
Марк Липовецкий. Что такое постмодернизм? Записал Станислав Львовский. — “OpenSpace”, 2012, 5 мая < http://www.openspace.ru >.
“Для меня главное в постмодернизме, главная его логика — не в приемах. Постмодернизм — не гротеск, не игровое начало, не „цитатность”, не тотальная ирония, не фрагментарность, как мы когда-то писали. Главное — в проблематизации и подрыве (это разные операции, не обязательно связанные друг с другом) древней и трудно преодолимой культурной привычки к мышлению бинарными оппозициями, когда один член привилегирован по сравнению с другим: оппозиции добра и зла, сакрального и профанного, слова и тела (с этим много работает Сорокин), своего и чужого, наконец, себя и „другого””.
“Проблематизацию и подрыв бинарных оппозиций часто путают с моральным (и прочим) релятивизмом — однако это совершенно неверный взгляд. Постмодернизм предполагает вполне определенную этику, просто связана она не с категориями, а, так сказать, с операциями. Прежде всего, он ищет сложное зрение и отторгает упрощения — именно как этическую опасность”.
“И тут мы подходим к следующему важному аспекту постмодернистской этики и эстетики — сопротивлению эссенциализму. Эссенциализм — это представление о вечных и неизменных категориях, которые лежат в основании тех самых бинарных оппозиций, о которых мы все время говорим”.
Андрей Немзер. И Розена барона нет? Максим Амелин составил (и выпустил под маркой “ОГИ”) антологию “Лучшие стихи — 2010”. — “Московские новости”, 2012, на сайте газеты — 5 мая < http://www.mn.ru >.
“Басня о Петухе и жемчужном зерне здесь ни при чем. Во-первых, Амелин не случайно натыкался на тексты, а целенаправленно их искал. Во-вторых, искал он скорее „самоцветы”, чем „драгоценности”, тексты характерные (разумеется, для разных, но реальных направлений и индивидуальных поэтических систем), а не шедевры. Если угодно, Амелин строил (и выстроил) хрестоматию (учебное пособие, путеводитель), а — вопреки подзаголовку — не антологию. Строительство которой, на мой взгляд, дело безнадежное”.
“Отдавая должное эстетической широте и терпимости Амелина, я не верю, что ему — или кому-нибудь другому — могут по-настоящему (хоть бы и не в равной мере!) нравиться стихи 129 поэтов. Это касается не одной лишь современности, но любой эпохи. Хоть золотого века, хоть серебряного. Досягнем когда-нибудь платинового (мечтать не запретишь) — и там такого изобилия не случится”.
