Говоря откровенно, первое время меня война тоже не очень занимала. Как и все, я, конечно, читал и харьковскую газету «Южное утро», и специальные выпуски телеграмм на узких полосах бумаги. Но, прочитав, безмятежно шел и в кинематограф и на ученические вечера. На вечерах, во время концертов, в зале обязательна раздавались голоса: «Мимоходенко, на сцену!» Если я не шел, меня тащили за руки. Был даже случай, когда семинаристы, этакие дородные поповичи, взвалили меня на плечи и под хохот всего зала отнесли на подмостки. Когда я появлялся на сцене, с мест разноголосо кричали: «Зайцы! Зайцы-ы-ьь!..» И я опять (в какой уж раз!) принимался читать о зайцах и их Кахи-кахи-воеводе. Едва ли все догадывались, что под зайцами подразумевался наш безземельный крестьянский люд, а Кахи-кахи-воевода — это царь, обманувший крестьян своей куцей земельной «реформой». Но смеялись одинаково весело и те, кто догадывались, и те, кто видели в стихах просто забавную сказку. Даже на улице при виде меня гимназисты и семинаристы открыто ухмылялись, а гимназистки и епархиалки тщетно старались скрыть смех в глазах.
— Ну, Аркадий, забил тебя Дмитрий своей популярностью, — говорил Роман.
— Тоже мне популярность! — ворчал Диссель, морща нос. — Заячья.
Я и сам знал цену своей «популярности» и если ходил на вечера, то главным образов для того, чтобы дать отдых голове. В институте я внимательно слушал лекции и записывал все, что мне казалось существенным. Дома я приводил записи в порядок и дополнял их тем важным, что находил в учебниках. А затем начиналось самое трудное и самое интересное: я вчитывался в то, что Роман обводил карандашом в сильно потрепанных брошюрах. Тут-то и происходила удивительная метаморфоза: от «важного» и «существенного» оставались только рожки да ножки, а действительно важным и существенным оказывалось то, что я узнавал из Романовых книжек. Я читал отрывки из «Анти-Дюринга», главы из книги Плеханова «К вопросу о роли личности в истории», гектографические страницы из «Что такое «друзья народа»?…» Таким образом, получались как бы два института: в одном я учился, а в другом переучивался. Диссель только пожимал плечами: «Надо же так себя мучить». Сам он, кроме беллетристики, не читал ничего, да и беллетристику выбирал наиболее развлекательную. Вероятно, поэтому он не мог понять наслаждения, какое мне доставляла «переоценка ценностей».
— Не все ли тебе равно, было «призвание варягов» или летописцы наврали? — сказал он однажды, глядя на меня, как на чудака. — Ты бы лучше поворковал вечерок с хорошенькой гимназисточкой, чем копаться в прахе предков, корпеть над «Повестью временных лет», доискиваться, «откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Русская земля стала есть». Ужас! Чего стоит только одно это «стала есть»! Или, к примеру, американец Джемс — ну, какое тебе дело, кто он, материалист, идеалист или кукиш с маслом! Этих психологов да философов столько на свете, что их и за три жизни не перечитаешь. Жизнь и молодость нам дается раз. Пусть же Джемсом занимается наш Кирилл Всеволодович, он за это жалованье и чины получает, а ты бы лучше прошелся вечерком по Карачинской улице, поворковал бы…
— …с какой-нибудь хорошенькой епархиалочкой, — в тон ему закончил Роман.
— Что ж, хоть бы и так!
— Не слушай его, Дмитрий, а то как бы и с тобой не случилось того, что однажды случилось с ним, — предостерег Роман.
— А что со мной случилось? Выдумки!
— Забыл? Так я напомню. Зачастил наш Аркадий к одной епархиалочке в садик и воркует каждый вечер с ней. А папаша ее, священник из церкви «Всех святых», подслушал, снял наперстный крест и говорит: «Благословляю вас, дети мои, душевно рад!» Наш Аркадий на попятную: «Что вы, говорит, батюшка! Мне еще рано жениться!» — «Ах, рано? Так какого же ты беса соловьем тут разливаешься! Вон из моего сада!» Да тем крестом так благословил Аркадия по башке, что он трое суток прикладывал к темени медный пятак.
— Сплошное вранье! — фыркнул Аркадий. — Никакой он не священник, а самый обыкновенный дьякон.
— Дьякон так дьякон, — согласился Роман и с затаенным смехом в глазах укорил: — Ах, Аркадий, Аркадий, хоть сербский король и друг тебе, а уважения к славянам у тебя нет.
— Ну, уж извини. Это вам, марксистам, все равно, что немец, что калмык, а я горжусь своей национальностью. Правда, мой далекий предок родом из Марселя, но в основном я русский и всем славянам — брат родной.
Роман вдруг посуровел.
— Русский ты, немец, француз или калмык, но знать обязан, что русский народ имел самостоятельное историческое развитие, а так называемые «норманисты» приписывают все, что было создано русским народом, влиянию Запада и в этих целях используют легенду о «призвании варягов». Когда Дмитрий кончит институт и будет учить ребят истории, он научит их уважать русский народ и гордиться им, что нисколько не мешает уважать и другие народности, а ты чему научишь ребят? Тому, что без «призвания варягов» русские до сих пор сидели бы на деревьях без штанов? Что касается Джемса, то едва ли наш добрейший Кирилл Всеволодович сознает, какого зверя он нам преподносит под личиной знаменитого ученого. Выгода, нажива, предпринимательство — вот что на деле обслуживает философия и психология Джемса. И она как нельзя больше пришлась по нраву современному этапу капитализма.
— Вот и объясни это нашему Кириллу Всеволодовичу, — съязвил Аркадий. — Он в благодарность кол тебе поставит. «Во-первых, скажет, яйца курицу не учат, а во-вторых, не бунтуй».
Суровость с лица Романа сошла, в глазах его опять затрепетал смешок.
— Впрочем., зачем я трачу слова на сына высокочиновного родителя, представителя капиталистической фирмы «Подтяжки и галстуки» и личного друга его величества короля сербского! Пустое занятие.
— Гм… — смущенно заморгал Аркадий. — Гм…
На другой день произошел случай, чуть не убедивший меня в том, что я живу в одной комнате с богачом. Вернувшись из института, я застал Аркадия над раскрытым чемоданом, с толстой пачкой пятирублевок в руке. Пачка была аккуратно, крест-накрест, перевязана шнурочком.
— Ого!.. — невольно вырвалось у меня.
— Пустяки! — с пренебрежительной гримаской сказал Аркадий. — Фирма прислала очередные триста да отец на мелкие расходы двести. Туговато придется, ну да месяц как-нибудь проживу.
Хорошие пустяки! Пятьсот рублей! И это тогда, когда большинство институтцев существует на двенадцатирублевую стипендию в месяц!
Вскоре в институте уже все узнали, сколько денег получил Диссель на мелкие расходы. Сам же он и рассказал. На квартиру к нам потянулись со всех трех курсов. Один просил трояк до стипендии, другой — рублишку, пока получит за урок, третьему должны вот-вот прислать из дому, а пока нужно уплатить полтинник за стирку… Но, раздав около двадцати рублей, Аркадий неожиданно сказал очередному просителю:
— Извини, братец, больше нет ни сантима. Все разобрали.
«Эге, скоро же иссякла твоя царственная щедрость!» — подумал я.
Пришел Роман. Аркадий бросил на него смущенный взгляд и, запинаясь, сказал:
— У тебя там не найдется двугривенного? Чертовски курить хочется, а табаку и на щепотку не осталось.
— Что же это значит? — спросил я, когда Аркадий, взяв монету, ушел. — Получил пятьсот рублей, раздал не больше двадцати и просит на табак?
— А ты их считал, эти пятьсот рублей? — ухмыльнулся Роман.
— Не считал, но своими глазами видел у него в руках толстую пачку пятирублевок.
— Ты видел пятирублевки только сверху и снизу, а между ними — пачка нарезанных тетрадочных оберток. Этот фокус он уже не первый раз проделывает,
— Но зачем же?! — удивился я.
— А вот спроси его. Чтобы хвастнуть, он все отдаст и будет сидеть голодный.
— Значит, никаких двухсот рублей «на мелкие расходы» папаша не присылал? Кстати, где он служит, этот высокочиновный отец?
— В парикмахерской.
— Что-о?
— То, что слышишь. Его отец бреет и стрижет и из своего тридцатипятирублевого жалованья ежемесячно высылает своему непутевому вралю-сыну по пятнадцати рублей. Да фирма «Галстуки и подтяжки» — по пятерке в месяц. Вот и все доходы этого «капиталиста».
— Фу, черт! — даже присел я от изумления. — Первый раз в жизни встречаю такого враля.
— Враль редкостный, абсолютно бескорыстный, но… однобокий. Ведь вот не соврал же, что, скажем, симфонию сочинил или микроба вредоносного открыл. Нет, хвастовство его в другой области: «сын высокопоставленного чиновника», «друг короля», «желанный гость своей владетельной тетки-помещицы». Хлестаков — так тот хоть «Юрия Милославского» «написал» и на короткой ноге с Пушкиным был.
Я вспомнил свою «двоюродную сестру из княжества Лихтенштейн» и почувствовал, что краснею.
