— Где вы пропадаете? Давно звонили, что вы едете, а вас все нет и нет, — быстро заговорил он. И сразу перешел к делу: — Надолго к нам? Что вас интересует?
— Что может интересовать на войне представителя печати? — слегка удивленный таким вопросом в свою очередь спросил Колодан.
Лейтенант вздохнул.
— Я ведь политработником был. На фронте. Вызвали, сказали: надо, работа в газете — та же политработа. Вот и сижу в тылу.
— Глубокий у вас тут тыл, — усмехнулся Колодан. Он хотел сказать, что тыла в Севастополе вовсе нет, но лейтенант понял по-своему.
— До фронта пока доберешься, да пока вернешься — сутки пройдут.
Помолчали, думая каждый о своем. Колодан вспоминал, как они газетчики, говорили почти то же самое прошлой осенью, только с другим оттенком. «От Москвы до фронта можно добраться за один день», — говорили они. И ужасались: «Как близко!» Здесь такое считалось далеким.
— Так что бы вы хотели? — снова спросил лейтенант.
— Подбросьте «изюминку». Что-нибудь необычное было?
— В Севастополе все было. Как говорится, что вам угодно?
— Для начала пример солдатской смекалки.
— Всадника без головы хотите?
— Какой-нибудь розыгрыш?
— Никакой не розыгрыш. У зенитчиков это было. Раз перебило линию. Понятное дело, надо посылать связиста. Но пока бы он дошел пехом-то? И тогда телефонист поехал на лошади. Час прошел, а от него ни слуху, ни духу. Связь заработала, а человек пропал. Потом видят батарейцы диво: мчится лошадь по открытой местности, а немцы не стреляют. Пригляделись: лежит связист на холке убитый. Когда лошадь совсем уж подошла, разобрались: вместо всадника — чучело на коне. Одежда знакомая, а хозяина одежды нет, только трава сухая, солома. Все прояснилось, когда связист явился живой и невредимый. Оказывается, засекли его немцы на лошади и открыли такой огонь, что хоть назад поворачивай. А поворачивать никак нельзя, поскольку надо обрыв найти. Вот он и положил лошадь, стал раздеваться. Привязал чучело к седлу, стегнул лошадь, чтобы домой бежала. Немцы увидели, что убили всадника, ослабили наблюдение. А связист ползком, ползком, нашел обрыв…
— Несерьезно, — поморщился Колодан. — Смешно вроде как.
— А вам нужно непременно трагическое? Этого у нас хватает.
— Нужно героическое.
— Все тут героическое. Что ни бой, — до последнего патрона.
— Например?
— Взять хотя бы подвиг защитников одиннадцатого дзота…
Теперь Колодан записывал, чувствуя знакомое волнение, какое всегда охватывало его, если в руки попадал незаурядный материал. Но чутье подсказывало ему, что он не просто у истоков материала, а, по меньшей мере, на золотой жиле, где можно раскопать такое, от чего ахнет даже ничему не удивляющийся редактор. Рассказы о боях приходили в газету от всех корреспондентов, со всех фронтов. Их печатали, как обыденные, и редактор требовал от своих сотрудников сживаться с войной, с ее простыми тружениками и извлекать на свет такие факты, которые, как знамена, могли бы взметнуться даже над эпосом массового героизма.
— Еще что-нибудь, — попросил Колодан, когда лейтенант кончил рассказывать.
— У вас блокнота не хватит. Тут нет понятия «отошли перед превосходящими силами противника». Тут дерутся до последнего. Бывает, бросаются под танки, обвязавшись гранатами.
Колодан вспомнил случайно подслушанный разговор на аэродроме и сказал, что он слышал об этой легенде.
— Да, похоже на легенду, — сказал лейтенант, — но это факт. Восьмого ноября было под Дуванкоем. Когда немцы откатились, возле шоссе, где было особенно жарко, нашли умирающего краснофлотца. Цибулько его фамилия. Он-то и рассказал, как моряки бросались под танки.
— Кому рассказывал?
Фельдшер его перевязывал. И комиссар батальона Мельник там же был.
— Случай больно уж необычный, страшный случай, — задумчиво сказал Колодан. — Осенью о каждом факте героизма писали. Отступали ведь. Умереть, а не отступить — таков был главный лозунг. А тут — невиданная стойкость, небывалое самопожертвование и в газетах — ничего.
— Обо всем не напишешь.
— Надо писать. Обязательно надо. Обо всем…
Корреспондентские будни сложны и опасны. Ему, представителю центральной печати, радовались в тесных землянках батальонов, еще бы, ведь недавно из Москвы человек, — его кормили лучшим, на что были способны повара и коки, с ним, не скрывая радости, разговаривали бойцы и командиры, и простая близость человека, только что прибывшего с Большой земли, всеми воспринималась, как близость самой Большой земли. Колодан ходил по окопам, смотрел в прорезь пулеметных прицелов на близкие немецкие позиции, ночами встречал разведчиков, приползавших с той стороны, распластавшись меж камней, пережидал внезапные артналеты. Он видел много такого, что «ложилось в строку», и писал, писал, стараясь, чтобы не очень размашисто, экономя бумагу. И все время жил в нем рассказ о моряках, бросавшихся с гранатами под танки. Где мог, он расспрашивал об этом. Многие слышали о подобном, но толком ничего не знали, отвечали неопределенно:
— В Севастополе все могло быть…
Но он доискивался фактов. Узнал, что того батальона давно уже нет, остатки его влились в стрелковый полк. Однажды спросил об этом начальника политуправления Черноморского флота дивизионного комиссара Бондаренко.
— Слышал, — сказал комиссар. — Но факт не подтвержден.
Бондаренко приказал поднять политдонесения начала ноября. В одном из них сообщалось, что смертью храбрых погибли политрук Фильченков, матросы Одинцов, Паршин, Красносельский.
— Видите, «смертью храбрых», и больше ничего.
Но в голосе его уже не было уверенности, опыт политработника подсказывал: в донесении недоговоренность. И он велел разыскать и вызвать к нему бывшего комиссара батальона Мельника.
«Слишком много безымянных героев». Сколько раз вспоминал Колодан эти слова майора, первого севастопольца, с кем он беседовал. В этих словах были и пафос и безысходность. Не хотелось верить в возможность забвения подвига. Но и до Севастополя сколько знал он случаев, когда невероятнейший героизм отдельных бойцов и целых подразделений словно бы тонул в вязкой неизвестности. Грозный поток нашествия смывал следы этих подвигов, рассеивал и без того немногих свидетелей. Там, в Москве, в редкие минуты свободных перекуров сколько перебирали они, сотрудники редакции, слухов, полубылей-полулегенд о людях, дравшихся до последнего патрона и умиравших с именем Родины на устах, о гарнизонах, оставшихся в глубоком вражеском тылу и продолжавших сражаться в совершенно безвыходном положении, с одной только личной верой, что если уж погибать, то так, чтобы самой смертью своей помочь Родине. Как они, газетчики, жалели, что не могут написать об этом. Потому что газете требовались проверенные факты, а не слухи. И как радовались, когда кому-то удавалось вырвать из цепких лап забвения еще одно свидетельство несравненной стойкости, мужества, патриотизма, величия советского человека. Они гордились этой необычной стороной своей работы и, хоть в шутку, но все же не без серьезного намека говорили, что в их руках сама История.
Был начальник политотдела флота высоким, кудрявым, белозубым, и очень нравился Колодану.
— Знаете, кем был политрук Фильченков? — говорил Бондаренко. — Он был начальником клуба, и в тот день разносил газеты по ротам. А тут — танки. И он возглавил группу истребителей танков. И погиб. В самом этом факте — подвиг. Но вот как погиб, об этом мы сейчас узнаём.
Из-за толстых стен доносились глухие разрывы. Шла очередная бомбежка, которым давно уж потеряли счет. Дивизионный комиссар нервничал: на этот день у него намечалось много дел, и долгие теоретизирования с корреспондентом не входили в его планы. Поэтому когда пришел Мельник, дивизионный комиссар сразу заговорил о деле.
— Вспомните бой под Дуванкоем восьмого ноября, — подсказал он, по собственному опыту зная, как нелегко бывает сразу припомнить всех, живых и мертвых, кого проносит перед глазами стремительный вихрь войны. — Вы тогда успели поговорить с умирающим краснофлотцем Василием Цибулько. Было такое?
— Так точно, товарищ дивизионный комиссар. Его фельдшер Петраченко перевязывал, а он все говорил, торопился, боялся, что не успеет рассказать, умрет. И точно, умер потом.
— Что же он рассказывал?
— А что было, то и рассказывал. Как немецкие танки шли, а они пятеро держали шоссе.
— Как держали?
— Дрались, товарищ дивизионный комиссар. Храбро дрались. Беспримерно.
— Бес-при-мерно, — медленно повторил Бондаренко, как бы взвешивая это слово. Как же конкретно?
— Немцы лавиной шли, — начал Мельник, настороженно поглядывал на быстро бегавший по бумаге карандаш корреспондента. — Наших войск тогда немного было. Приморская армия только выходила к Севастополю и немцы рассчитывали с ходу ворваться в город…
