мы стоим среди унылых коттеджей на окраине Реттвика и плачем, как два умирающих лебедя, я рыдаю так, что грудь, кажется, вот-вот разорвется, а сердце скользким горячим сгустком выпадет на раскаленный асфальт, я всхлипываю:
«Забери меня отсюда, мамочка, пожалуйста, забери меня отсюда».
* * *
По берегу озера бродит огромная псина. Она косматая и издалека кажется совсем черной, только когда подходит поближе, я замечаю большую белую подпалину на пузе и рыже-коричневые «носочки» на лапах. Я о такой собаке все детство мечтала, а мама с папой иногда обсуждали между собой, что, мол, неплохо бы завести пуделя или чихуахуа, но я их перебивала и очень уверенным тоном заявляла, что мне нужна собака-мишка; они посмеивались надо мной и умилялись моей постоянной болтовне про собаку-мишку; на Рождество я получила в подарок мягкую игрушку-сенбернара, но разговоры о собаке так и кончились ничем, ведь у Зака могла выявиться аллергия, да еще папа где-то вычитал, что домашние животные – это «лишенное всякой необходимости воздействие на экологию», так что вместо собаки у нас появилась младшая сестренка.
Мы расположились перед домиком, он еще меньше того, в котором мы провели предыдущую ночь, нам придется делить его с семейством из Му́ры, но маму это, кажется, ничуть не беспокоит, она сидит, уставившись на телефон, как будто с минуты на минуту ждет звонка от Господа Бога. Зак не объявлялся, папа забрал Бекку и сел на поезд до Стокгольма, и Бекке с папой, как с дрожью в голосе объясняет мне мама, «сейчас не очень-то просто приходится». Она ругала меня, поочередно то ругала, то плакала из-за того, что я пропала («так невероятно эгоистично»), из-за того, что не дала о себе знать («так ужасно эгоистично»), из-за того, что вернулась, из-за того, что вокруг полное дерьмо.
Нам выдали лоточки из желтого пластика, в которых лежала крошечная пшеничная булочка от скаутов, одно сваренное вкрутую яйцо от скаутов, один занюханный кусочек ветчины от скаутов, один банан от скаутов и один пакетик тепловатого сока от скаутов; у меня совсем нет аппетита, но мама заставляет меня съесть все до последней крошки, а потом мы сидим с ней у кемпингового столика, всего в нескольких домах от того места, где сидели утром, и смотрим друг на друга. Вечер изнуряюще жаркий, ни ветерка, я бы с удовольствием искупалась в Сильяне, но купальника у меня нет, да я и не знаю, где тут переодеться, а в туалет надо отстоять многочасовую очередь. Папа с нами не связывался, но они с Беккой давно уже должны были добраться до Стокгольма.
– Во всяком случае, здесь красиво, – говорит мама безжизненным голосом и смотрит вдаль за озеро. – Надо признать, место для кемпинга выбрали хорошее.
Лежащий на столе телефон начинает звонить, и деревянный стол дребезжит и вибрирует, мама подскакивает и кидается к нему, как будто в нем известие об обезвреживании ядерной бомбы, но взгляд ее угасает, едва она смотрит на дисплей. «Пернилла», – бормочет мне мама и вся сжимается, подобрав под себя ноги, волосы падают ей на лицо. Разговор длится всего несколько минут, но она успевает снова расплакаться, она все повторяет «нет» и опять «нет, ничего», потом подруга начинает что-то ей рассказывать, и, похоже, новости не из хороших, поскольку мама шепчет: «Вот черт… вот же че-е-ерт. – Дальше следуют обычные фразы, мол, созвонимся, скоро все образуется, боже мой, и угораздило же в такое попасть, а потом у меня внутри что-то екает, когда она добавляет: – Слава богу, хоть Вилья тут со мной, по крайней мере, мы с ней вместе».
Закончив разговор, она продолжает сидеть как под наркозом и глазеть на истертые доски стола.
– Она кое-что проверит и перезвонит… Говорит, слышала, что с поездами, которые направляются в Стокгольм, какая-то неразбериха. Стоят на подъезде к городу на жаре. Многих детей отправили в больницу, двое умерли под Эстерсундом. И там еще… блэкаут, и Пернилла сказала, никто не знает, как можно будет… Так что никакой уверенности, доберутся ли Дидрик с Беккой вообще до Стокгольма. – Мама сокрушенно трясет головой: – Короче, это, блин, еще хуже, чем в пандемию, вот уж действительно, ничего, вообще ничего больше не работает в этой гребаной стране и… – Дальше идет что-то неразборчивое, она закрывает глаза ладонью, а другой несколько раз с силой ударяет по столу, повторяя «черт-черт-черт».
Я бы так хотела дать ей что-нибудь: бокал вина, сигарету, не обращая внимания на ее упрямое «нет, не буду», – я же видела, как она курила на Мидсоммар, – включить ей наугад какую-нибудь серию «Симпсонов», чтобы мы смотрели вместе и хихикали, но у меня ничего нет, кроме меня самой, так что я просто иду к ней и обнимаю, а она плачет и шепчет: «Моя большая девочка, Вилька-килька-ванилька, мамина большая девочка», как когда-то в детстве, и потом мы с ней просто сидим и всхлипываем, пока не становится типа совсем невмоготу, тогда мы обе пялимся в телефоны.
Через некоторое время я вдруг ощущаю что-то мягкое у своей коленки. Смотрю вниз – там собака, она невероятно славная, морда у нее как раскрашенная: черная с бурым, а ровно по центру вниз от лба спускается идеально симметричная белая полоска и растекается широкой каплей вокруг черного носа. Она утыкается в меня еще раз, длинный розовый язык свисает изо рта, взгляд заискивающий. Я не раздумывая беру мерзкий кусок ветчины из пищевого пайка и встряхиваю им перед собачьей мордой, собака рявкает и нервно присаживается на задние лапы, задрав передние к носу – приятно иметь дело с хорошо воспитанной псиной, – я опускаю кусок, и собака, молниеносно раскрыв пасть, заглатывает его с глухим урчанием.
– Я ведь как раз о такой мечтала, да? – спрашиваю я маму.
– Ты мечтала о сенбернаре, – отвечает она, глядя на собаку без особого интереса. – Она чем-то напоминает ту породу. Вообще безобразие, ходит тут и попрошайничает, интересно, где ее хозяева живут?
Мы смотрим по сторонам, но вокруг никого, никто не бродит в поисках собаки, большинство людей, похоже, сидят по домам или палаткам, разбитым на лужайке рядом с пляжем. Снова кто-то звонит, мама поднимает трубку и успевает произнести «Пернилла?» – а потом застывает с телефоном в руке.
Глаза ее расширяются. Она встает, выпрямив спину.
– Да? Да, это я… Алло? Это Карола, с кем я говорю?
Спокойный, немного скрипучий мужской голос разъясняет ей что-то. Она зажмуривается, кивает: «Да, у него каштановые волосы средней длины, Зак, Закариас, фон дер Эш, вы что-то…» Голос в трубке продолжает говорить все так же спокойно, а мама тем
