отсюда, из района с наиболее сочувственно относящимся к русским населением, было вывезено в Сибирь (во всяком случае, в процентном отношении) самое большое в Эстонии число людей? А к тому, как нас встретил на сааремааском берегу пограничник — розовощекий русский паренек: посмотрел документы, швырнул их сидевшему за рулем народному писателю: «Открой багажник!» Мы стояли в десяти километрах от указателя «Место рождения народного писателя… 2,5 километра до Кууснамме». Пожилой народный писатель продолжал сидеть за рулем, а мальчишка с винтовкой холодно-равнодушно смотрел на него. Наконец наш водитель тяжело выбрался из машины, открыл багажник, потом рванул машину с места и до вечера не открыл рта.
У начальника следственного отдела республиканской прокуратуры были свои дела и своя за них ответственность. Хватит с него следователя Сорокина или прокуроров Голубева с Петуховым. Но я видел один и тот же почерк и понимал невысокую цену интеллигентским московским разговорам о раздражающей враждебной сдержанности эстонцев к бегающим по таллиннским магазинам моим землякам.
У нас не было времени и права на отчаяние по каждому конкретному поводу: вернувшись в Москву, мы в первый же вечер, совсем поздно разыскали в глухом переулке старых Зоиных приятелей, работников медицинской экспертизы, и встретили там, в деревянном московском доме, заставленном рухлядью и густо заваленном многочисленной родней, такое деловое сочувствие и понимание, такую ярость к наглому невежеству, что я еще раз понял — а это было очень важно и вселяло новые силы — мы не одни, речь не об устройстве собственных дел, но о попытке противопоставить уверенной в своей безнаказанности тупой силе вооруженное знанием ощущение справедливости. Утром я был в самой экспертизе: неведомые мне молодые люди, отложив собственные дела, спокойно и внимательно работали над профессиональным заключением, перечеркнувшим пачкотню их привыкших к безнаказанности якобы коллег.
Был еще один существенный момент. Все, с чем я столкнулся в Калининграде, общность почерка, показавшая нелепость всякого рода жалоб в Москву, открывала природу лицемерной и трусливой безнаказанной наглости — она была в потаенности совершавшегося. Только в тиши освященных мнимой мудростью и страхом кабинетов, за глухими, обитыми кожей дверями с тамбурами, за приемными с хорошенькими секретаршами, системой бюро пропусков, милицией, проверяющей документы у входа, только там можно было вершить дела, не выдерживавшие самой скромной публичности. Отсюда животный страх перед печатным словом, средневековые цензоры, ненависть ко всякой свободной мысли или любой информации, дающей пищу простому размышлению. Логика мелких жуликов, привыкших лазить по карманам, или домушника, неспособного лезть в форточку при белом свете.
Я понимал, что появление корреспондента столичной газеты в Калининграде само по себе способно смешать областной прокуратуре карты на процессе: охота за ведьмами, провинциальный шабаш не выдержат ненавистной и непонятной им логики публичности — обыкновенного света, который сделает очевидным отсутствие в деле элементарной гигиены и санитарии.
Но такой корреспондент должен был приехать с официальными документами, а это было непросто: общность почерка никак не прерогатива органов нашей многострадальной юстиции. Послать корреспондента значило так или иначе вмешаться самим фактом заинтересованности в рядовом процессе в дела области, а при несомненной осведомленности обкома — и в высокую политику тамошних партийных комитетов. К тому же дело действительно мутное — героиня с подмоченной репутацией, еврейка, профессорская жена… «Если б нужно было защищать передовика, героя — нашего человека — от нелепости или недоразумения, мы могли б бросить на это все свои силы, помочь установлению справедливости…» — так ответили мне в одной, а потом в другой газете. Это было верхом либерально-официозной, разрешенной смелости: обличить нелепое стечение обстоятельств, метать громы и молнии против само собой разумеющегося, искоренять давно не существующее. Органы печати, в которые я мог обратиться, были теми же прокуратурами, их редакторы носили те же мундиры, хотя наивному взгляду они могли показаться цивильными пиджаками и модными рубашками с демократически распахнутым воротом.
Помогла нелепость, столь же характерная, как и закостенелость, исключающая всякие неожиданности. Такой нелепостью были в ту пору аджубеевские «Известия» — с их «еврейской» желтизной и либерально-болтливым обличительством, сотрясавшим закосневшие основы. Поистине правая рука не ведала, что делала левая, а Аджубей — классический тип временщика, собравший в своем аппарате лихих головорезов и либеральных свистунов, — бойко играл «наследника».
Я помню, как перестраивалось в блистающее стеклом и западным интерьером здание его офиса, а в отдел писем, куда со всех концов страны, осчастливленные надеждой на пришествие через десять лет обещанного коммунизма, шли ходоки, зная афишируемую связь редактора с «дорогим Никитой Сергеевичем», можно было попасть только с черного хода. Ходоков загоняли на старую лестницу, потом в загаженный двор, там они отдавали челобитные, робко перешептывались, олицетворяя оборотную сторону строящегося здания. Мне пришлось видеть Аджубея спустя год после его «падения» — жалкий, развращенный властью, ражий и ничтожный человек с жестами вельможи и потухшими глазами полового.
Но тогда это была единственная газета, способная себе позволить «вольнодумство». Мы разыскали людей, нашедших возможность рассказать Аджубею о сути дела: тема его не интересовала, его газета не играла в такие игры, но почему не послать корреспондента — жалко, что ли, пусть позлятся, обидятся, он слишком прочно себя чувствовал, а может, понимал, что ему все равно не удержаться в первую же минуту падения. Меня принял его помощник-секретарь, сразу уразумевший, что речь идет о пустой филантропии: столь блистательная и громкая пресса, разумеется, не станет участвовать в выведении на чистую воду областной прокуратуры по такому ничтожному поводу, но раз кто-то просил и дело словно бы чистое — командировку можем дать, а корреспондента ищите сами.
Это было удачей и сыграло свою роль. Потому что, когда В. В. с командировкой «Известий» появился в Калининграде и пошел представляться в прокуратуру, там возникло замешательство: в кабинете областного прокурора, который тут же принял «корреспондента», на столе лежал свежий номер «Нового мира» с первой повестью В. В.
«Охота вам сидеть на этом процессе, — сказал прокурор, стыдливо прикрыв „Новый мир“ листом бумаги, — скукота и заурядность. Да и какая-то путаница. У нас в тот же день выездная сессия — пальчики оближете». — «А что там такое?» — простодушно спросил В. В. «Потрясающее дело об изнасиловании!» — «А преступление доказано?» — «Конечно. Он во всем сознался, все подтверждается, так сказать, объективными показаниями». — «Что ж тут интересного? — сказал В. В. — Судить негодяя в соответствии с законом, и все». — «Да нет, я бы вас не стал приглашать, но тут, понимаете, такие подробности открываются… Дело в том, каким способом он осуществил свое преступление! Вся областная прокуратура будет и из обкома…»
Уже после суда как-то в Москве В. В. сказал мне, что ему страшно не хотелось ехать в Калининград и дело в моем изложении представлялось крайне путаным.
