собирал, чтобы тащиться с пустым брюхом!
Телега ненадолго остановилась.
В котомке нашёлся хлеб, уже чуть подсохший, пахнущий дымом и травами, и его разломили на всех. Мягкий сыр, завёрнутый в тряпицу — каждому по горсти.
Нептица вилась вокруг, а пёс тянул воздух, опершись лапами на борт телеги. Хельдиг дала ему сыра с ладони, и он слизал жадно.
Нептица поглядела хмуро, вздыбив перья на лбу, и подошла принюхаться, вкусный ли кусок достался псу. Тот отворачивал морду, а сам не сводил глаз с людей: угостят ещё или нет?
Нептице бросили кусок хлеба, смоченный сывороткой, и она поспешила заглотить его, подавилась, закашлялась. Теперь уже пёс подошёл и ждал, выронит она хлеб или нет, а потом отошёл с сожалением, помахивая хвостом.
Один только Клур ничего не ел и ни на кого не смотрел.
Тронулись, доедая на ходу. В этот раз Шогол-Ву сел впереди — Нат пригласил, хлопнув по сиденью рядом с собой.
— Ты правильно сделал, что за парнишку заступился, ясно? — сказал он, глядя на спины рогачей. — Только слов тут мало, его отцу бы ума вколотить в тупую башку. Ну, горе у него, а у сына не горе? Да хоть там что, это ж какой гнилой душой надо быть, чтобы зло за жизнь свою на малом срывать, которого на руках носил, вынянчил из крохи беспомощной?
Клур придержал рогача, обернулся через плечо.
— Ты у нас, значит, добросердечный, а, вор? — спросил он с насмешкой. — И знаешь, как правильно жить.
— А ты-то, мертвяк, чего зубы скалишь?
— У тебя же нет семьи. Что ты можешь понимать?
— Что? Да побольше твоего! Я бы рассказал…
— Так расскажи, потешь нас… потешник.
— И расскажу, но не для потехи, ясно? И вообще не тебе. Давай, давай, отъедь подальше, а то смердишь, дохлая рожа!
Охотница, стиснув зубы, потянулась за ножом. Клур, видно, угадал, поднял руку в упреждающем жесте, сказал через плечо:
— Не надо, Ашша. Дай послушать, как он врёт, всё развлечение.
Нат поглядел, прищурившись, и не проронил ни слова, пока Клур не тронул поводья, прищёлкнув языком, и не отъехал. Тогда начал свой рассказ.
— У Мала Кривого сестра была, — прокашлявшись, сказал он. — Магна Добрая. Прозвище она за то получила, что с любым соглашалась идти, кто бы ни звал. Ну, Мал ещё для своих дел это использовал: мужики в дом приходят, вроде как к Магне, кто их считать будет да в лицо запоминать, — а на самом деле к Малу шли. Товар сбыть, наводку получить… ну, не суть. Так вот, народился у Магны сын. Уж на что мы все, кто в доме том бывал, счёт хорошо знали — а как иначе, чтоб не обсчитали при делёжке, — а мужиков её сосчитать никто бы не сумел. Я по делу зашёл, она мне малого в руки сунула, а кто отец, спросить неловко. Может, и сама не знает. А Магна возьми да скажи: твой, мол, сын.
— Да она наверняка говорила это каждому, — усмехнулся Клур.
— Тебе-то откуда знать, тоже к ней захаживал? Так вот, стою я, малого держу, а на него и дохнуть страшно. Сам он с ладонь, не больше, а весь как настоящий. Смотрит, чего-то думает своим умишкой, и за палец меня взял — даже обхватить не смог. Сколько той жизни, искорка, кулак сожми, и не станет. А он и не знает, что я его сжать могу, кулак-то. Лежит, верит мне, а я такого чуда и не видел прежде. Ну, если Магна сказала, что мой это сын, значит, мой.
Нат подстегнул рогачей.
— Даже Мал не поверил сестре, не то велел бы нам храмы обходить. А я вот поверил. Хотя, правду сказать, малец был похож на Лысого Скалле: волос столько же, и с зубами беда, а уж как ползать начал — ну точно Скалле, когда налакается. И вот сидят, значит, у Мала мужики, и малый тут же. Метте Душегуб его на колене качает, а сам нож точит и рассказывает, где телега с товаром припрятана. Флекк Большой Кулак ждёт награды — поколотил одного, кого просили, — и ладонь свою выставил, чтоб малый к ножу не потянулся и не обрезался. А слышали б вы, как Даг Бессердечный стонал и ругался за домом, и меня мало не убил за то, что я смеялся — а как не смеяться? Малый у него на руках уснул, Даг и сидел не дыша, пока руки-ноги не затекли.
Он хохотнул.
Клур опять подъехал ближе, и рассказчик это видел, но возражать не стал.
— И как нарекали его, тоже занятно вышло. Прожил сколько-то, не помер — ну, значит, имя дать нужно. А кому это делать, как не отцу? Вот меня и позвали, а время такое неудачное. В Пустых Дворах, до которых рукой подать, меня кое в чём винили и очень найти хотели, а тут и услышали, что я, значит, в Жерновках объявлюсь.
— Небось нарочно и позвали, — сказал Клур, — чтобы взять.
— Ну, — сказал Нат, — у тебя, видно, ничего святого нет. Пришёл я, не мог не прийти. Люди собрались, костры у реки разожгли, Мал мне глазами указывает — а за спинами уж стоят не местные, из Ока, переодетые. Дурни, что толку переодеваться, если в кружок больше никто не стрижётся, кроме Ока и храмовников! Стоят, значит, и ждут, не могут обряд нарушить. Ну, я малого на руки взял и давай языком чесать — ко всем богам обратился, у каждого добра попросил. Вижу, у всех уже лица такие, будто стоя уснули, быстро имя выкрикнул, сына Магне в руки сунул, а сам в реку, так и ушёл. Ха!
Нат улыбнулся широко, потирая ладони.
— В пору жёлтых листьев вода студёная, — продолжил он, — так что было мне не очень весело, да не знал ещё, повезёт ли. Но как выбрался на тот берег, ушёл подальше, костёр в полях развёл, обсушился и представил их рожи, ох и насмеялся я! Жаль только, Магну с тех пор не часто мог навещать, в Жерновки мне лучше было не соваться. Да…
— Какое же имя ты дал сыну? — спросила Хельдиг.
— Люкке, — ответил Нат задумчиво, улыбнулся, подняв брови, и вздохнул. — Хотел, чтобы в жизни ему везло. Чтобы стал, может, честным человеком, а не как все мы… Смотрел я на него и представить не мог, что вырастет он и станет как Метте, или Даг, или как я. Ну, так и вышло.
Он примолк, и молчание затянулось, но никто не торопил рассказчика.
