я уже видел такую, и её тоже звали Хвитт!
— Где видел?
— А вот как мы ехали к Степной лапе, с кружной дороги чуть свернули, дали крюк — по пути доставляли груз — и встретили потешников. У них был зверь в клетке, но тот умел танцевать.
— Это мы и были.
— Да ладно! Я бы что, не признал в-в… Ох, ну…
— Мы прятали лица, потому и не признал. Я помню твоё имя: Тонне.
— Да, так что, она танцует? — буркнул мальчишка, глядя в пол. Уши его заалели, как животворник по осени.
— Нет.
— А зачем тогда врали, что танцует? Так вы не потешники?
Шогол-Ву промолчал, оглядывая холщовые торбы, что висели на гвоздях у стола хозяина. Втянул носом воздух. Дёрнул завязки, убедился, что нашёл душистые орехи, и положил их к чёрному листу.
— А мы вокруг Голубого Сердца ехали, — сказал мальчишка, хотя его о том не спрашивали. — У Заречных Врат в большом храме были, у Высокого Камня, в Заставе в храме ещё, и у дорожных святилищ молились.
— И что отмаливали?
— Да мамка заболела…
— Помогло?
Мальчишка махнул рукой, кривя лицо.
— Да какое там… Мы как вернулись, её уж и схоронили без нас, не попрощались даже. Не верю я больше, что боги мудры и добры! Ведь они же знали, что мы объедем храмы, неужто не могли подождать? Как наш староста, в долг ни в жизни не дадут и пальцем не пошевелят, чтоб помочь, хотя им с той помощи не убудет!
Когда он договаривал, со двора вошли Хельдиг и Нат. Дочь леса подошла тихонько и села рядом, а Нат пошёл по залу с котомкой. Видно, решил собрать припасы в дорогу.
— Я не думаю, что боги таковы, — сказал Шогол-Ву. — Может, пришло её время.
— Ничего не пришло, она нужна нам была! Без неё всё не так. Дом пустой, холодный, отец только пьёт и ругается, и прежде он бы на меня руку не поднял!.. Но так мне и надо, плохим я был сыном.
— Кто решил, что плохим?
— Тётка говорит… Ну так права она: хороший сын бы остался мать досматривать, а я её на тётку бросил. Мне по миру ездить было интереснее…
— Мать просила тебя остаться?
— Не, упрашивала, чтобы ехал. Но это же она просто так говорила…
— Значит, уже всё знала и не хотела, чтобы ты видел её слабость. И дорога тяжела для одного. Ведь ты помогал отцу?
— Ну, помогал немного…
— И ехал не для развлечения, а по делу.
— Да, а что толку? — вскинулся мальчишка, кривя губы. — Боги и пальцем не пошевелили, чтобы нам помочь. Лучше б мы её в Запретный лес повезли, может, успели бы…
— Это не лучший выбор, — сказала Хельдиг. — Этот путь не принёс бы ей счастья.
— Ты-то откуда знаешь?
И он шмыгнул носом и утёр щёку кулаком быстро и зло. Видно, не понял, с кем говорит.
— Знаю, поверь мне. И если твоя мать не просила о такой помощи, то вы правильно сделали, что не везли её силой.
Мальчишка примолк, раздумывая. Тем временем Нат кончил сборы и вернулся.
— Ехать бы нам, — сказал он, — пока все спят. Я всегда говорил: чтобы везучим зваться, мало чуять, где Трёхрукий улыбнётся, а надо ещё и понимать, когда ему станет не до тебя. Второе, пожалуй, важнее даже. Очень мы удачно сюда завернули, а сейчас я бы убирался, да не тянул. Утром люди злые, трезвые, головы трещат. Вчера ты им друг, а сегодня — кто знает.
— Зови остальных, — согласился Шогол-Ву. — Дай мне ещё немного времени.
— Это для чего же?
— Для отвара от головной боли.
— А, это я бы и сам хлебнул, — кивнул Нат. — Только долго не возись.
И он ушёл наверх, а Шогол-Ву показал мальчишке, сколько брать чёрного листа на кружку и как толочь орех. Рассказал, что важно не кипятить, а настаивать. Хельдиг сидела рядом и слушала, будто он объяснял для неё.
Тонне кивал, повторяя слово в слово, потом наморщил лоб.
— А зачем ты меня учишь? — спросил он. — Разве тебе есть дело до людей?
— Почему нет?
— Ну так у вашего племени вражда с людьми! Не с нами, а там, за рекой, но не всё ли равно?
— Мне враг лишь тот, кто поднимет оружие. Здесь я не видел зла, так зачем мне его чинить?
Залаял пёс.
Нептица углядела кость, отбила и теперь снимала остатки мяса, а пёс, досадуя, вился вокруг, но натыкался лишь на белый бок или хвост. Наконец, не выдержав, он ухватил этот хвост, дёрнул и остался с длинным пером во рту.
Двое, что пили за столом, хрипло расхохотались, стуча кружками. Слишком уж смешно пёс круглил жёлтые глаза, мотал головой и утирался лапой, пытаясь снять перо с языка.
Мальчишка тоже засмеялся и встал, решил помочь псу.
Нептица зашипела и взялась чистить хвост, пересчитывая клювом перья. Рыжухи на балке зацокали, кивая головами: радовались.
— Да уймитесь, будьте ж людьми! — донеслось с лавки, и лежащий повернулся, укрывая голову курткой.
На лестнице раздались шаги.
Первым спустился Йокель, улыбаясь так широко, что было ясно: ни пережитое, ни грядущие беды не тревожат его сейчас.
За ним по пятам шла Ингефер, одетая небрежно. Сменила туфли на сапоги, расшитую рубаху на простую. Не зашнуровала, потому хорошо было видно, что дорогие бусы сняла.
Спустившись, она села прямо на ступеньку. Поддёрнула юбку, зевнула, осматривая разорённый зал — битую и опрокинутую посуду, где чистой не осталось, перевёрнутые лавки, заплёванные столы, лужи от выпивки и кто знает, от чего ещё. Казалось, люди нарочно испортили всё, до чего дотянулись. Оборвали даже связки грибов и лука — не для готовки, для забавы.
— Ох, лучше бы боги убили нас, чем всё это прибирать, — простонала Ингефер, морщась.
Браться за дело она не спешила — сидела, играя с концом плохо заплетённой косы.
— Я помогу, — пообещал Йокель.
— Какое ещё «помогу», — прозвучал сверху голос Ната, — когда нам ехать пора?
— Подумал я, не поеду дальше.
Нат застыл на ступенях.
— Это что за шутки?
— Какие уж тут шутки…
Улыбка на румяном добродушном лице Йокеля стаяла.
— Я ведь родом из Заречных Врат. Думал, вернусь домой, мне с вами было по пути. Потом представил, как братья смеяться будут…
Он огляделся, поставил упавшую скамью на ножки и сел. Упёрся локтями в колени и продолжил задумчиво:
— Отец-то хотел, чтобы я в храм пошёл, служкой. Младшим, но по знакомству обещали до старшего поднять, а дальше уж как сам выслужусь. Братья тоже давно при
