мог быть сын. Все знают, что скандал в доме Диакопи случился из-за распухшего служанкиного пуза. Тогда почему о младенце никто ничего не слышал? После похорон Луки я долго не мог найти себе места, слонялся вокруг церкви и в конце концов решился и зашел к приходскому священнику. Я спросил его прямо, как мужчина мужчину: было ли такое дело, что он присутствовал на крестинах в «Бриатико»?
— И что он ответил?
— Что его там не было. Крестины были православные! Падре только что получил приход, почти никого в округе не знал и был удивлен, когда его позвали в поместье и попросили быть свидетелем. Разумеется, он отказался. Ясно, что они не хотели лишнего шума, но позвать падре на крестины внебрачного младенца — такое только Стефания могла придумать.
— Значит, у вас есть внук? — Маркус почувствовал знакомую щекотку в пальцах и принялся растирать правую руку левой. — И как его зовут?
— Церковных записей не осталось, ведь крестины состоялись в домашней часовне. Где искать теперь этого греческого попа? И где искать англичанку? Одни говорят, что она увезла младенца домой, другие — что Лука и англичанка сошлись и долго жили в Картахене. Я больше верю последнему, потому что Агостина видела карту в поместье, когда вправляла вывих кому-то из прислуги. А на карте видела отметину!
— Что же теперь? — Маркус отвинтил пробку у принесенной бутылки.
— А теперь я устал, — сказал Пеникелла неожиданно спокойно. — Когда ты купишь мне ведро краски, которое проспорил, я напишу на борту название лодки: красным по белому, ровными такими буквами. А потом я отправлюсь в Картахену и встречусь там со своим внуком. Я узнаю его по ямочке на подбородке, такая была у моего отца — будто карандашиком ткнули.
— А если это не Картахена? Они же могли сто раз переехать.
— Начнем с нее, а там посмотрим. Картахена, в отличие от всего остального, имеет смысл.
— Когда вы собираетесь отчалить? — В голове у Маркуса шумело.
— Осталось подождать совсем немного. Приходи, я покажу тебе новую раму для доджера и солнечную батарею. Сто тридцать ватт! Не хватает только мотора, его еще поставить надо. На него ушло сто сорок оливковых стволов, стройных и корявых, всяких разных, и одно миндальное дерево.
— Дерево? — переспросил Маркус, но ответить было уже некому: старик поставил стакан на столешницу, уронил голову на руки и заснул.
flautista_libico
Свет в беседке все еще был выключен, но мои глаза уже привыкли к темноте, потому что пришлось пробираться по аллее, где в десять вечера выключают все лампы. В свете луны, едва проникающем сквозь ветки кипарисов, мне удалось различить оба силуэта: мужчину, сидящего в беседке, и женщину — она стояла чуть поодаль, торопливо застегивая корсаж до странности длинного платья. Застегнув, она принялась щупать свою грудь, как будто та могла куда-то деться.
Значит, все-таки свидание? Но светлые волосы только у одной женщины в отеле. Аверичи пришел на свидание с собственной женой? И как теперь прикажете стрелять? Пока эти мысли гудели у меня в голове, раздался треск сухих веток, потом тихое ругательство, и кто-то вывалился на поляну, размахивая фонариком. Синий луч света выхватил людей в беседке, словно театральный софит, и сцена чудесно преобразилась: вспыхнул шелк лазурного платья, заблистала алая кровь на рубашке Аверичи.
Женщина оказалась на удивление хладнокровной: подобрав юбки, она выскользнула из беседки, прикрыв лицо рукой, и исчезла в зарослях боярышника. Эти заросли мне привелось видеть маленькими саженцами, на которых еще не было ягод, они росли на задах часовни и странным образом уцелели во время пожара. Некоторое время парень с фонариком стоял, не двигаясь, и, похоже, рука у него здорово дрожала, потому что луч метался по поляне, высвечивая то шахматные фигуры, то махровые соцветия боярышника, потом сказал Che cagata! и подошел к беседке поближе.
Кровь, стекающая по рубашке Аверичи, не пробудила во мне отвращения, она была какой-то театральной, особенно в синем свете фонарика, не было никаких сомнений в том, что вкусом она напоминает вишневый сироп. Будь у меня время, можно было бы постоять там подольше: тишина была свежа, луна полна, убитый казался молодым и красивым (смерть его любила, как некоторых любит кинокамера), а солдат обшаривал карманы мертвеца и шептал деревенские ругательства, напомнившие мне лучшие времена. Может, он вовсе и не был солдатом, просто, когда он зажег лампу в беседке, его наголо бритая голова засияла не хуже уличного фонаря, и это напомнило мне казарму, располагавшуюся напротив нашего интерната, и ее громогласных обитателей.
Пистолет у меня в руке стал теплым, а руки заледенели. По плану мне нужно было выстрелить, убежать из парка, пробраться в комнату капитана и засунуть оружие в такое место, где полиция найдет его быстро и без хлопот. Но на месте моего преступления собралось столько народу, что хоть в пятнашки играй. Как бы там ни было, увидеть Аверичи мертвым было делом желанным и усладительным. Что касается солдата, вылетевшего из темноты, будто обезумевший бражник, то найти его мне не удалось, хотя в деревне не так уж много наголо бритых парней.
Мою никчемную беретту, подброшенную в карман верблюжьего пальто, пахнущего шариками от моли, так и не нашли. Не думаю, что они вообще обыскивали номер капитана, на мой анонимный звонок в полицию (нет, на два звонка!) никто не обратил внимания. Мне пришлось говорить через платок, иначе сержант непременно узнал бы мой голос. Карабинеры заявили, что пора уже успокоиться, заняться учебой и не морочить полиции голову. Заняться учебой? Мне? Что, черт подери, они имели в виду?
Садовник
Количество красивых женщин должно быть постоянным, чтобы земля продолжала вертеться. Женщины стареют и умирают, но появляются новые и поддерживают скорость и ритм вращения. Я смотрю на Петру из окна библиотеки и понимаю ее красоту, горькую и свежую, как стручок зеленого перца, но эта красота не трогает меня совершенно, как если бы я смотрел через
