всех ног помчался назад, на репетицию. Бумажник достался брату, капитан разыскал его, посулил деньги, вызвал в рощу и задушил. Но теперь он сам стал жертвой, и все изменилось.
В ту ночь, когда убили брата, Садовник был за триста верст от богадельни. Но в тот день, когда убили капитана, его отца, он был здесь. И в ту ночь, когда убили Аверичи, он был здесь, и не просто был, а спокойно пропустил репетицию. Mamma mia, какой-то беспросветный мрак!
Сколько бы я ни пересыпала каштаны между пальцами, один из них все равно придется пометить крестиком. Тем более что он сам себя пометил. Завести такой блог — это все равно что встать на площади в базарный день и посыпать голову пеплом. Для себя — другое дело, это я понимаю, в детстве я читала сказку про брадобрея царя Мидаса, который нашептывал секреты в ямку, чтобы голова не лопнула. Но почему он снял с блога замок?
Как бы я хотела сейчас подняться в мансарду с корабельным окном и задать все свои вопросы. Я могла бы предложить ему выбор — сдаться самому или ждать, когда за ним приедут. Или застрелиться, у него же должен быть пистолет. Но Садовника и след простыл, его комната пуста, оттуда даже матрас вынесли, будто из спальни покойника, он ведь сказал управляющему, что не вернется, и паспорт свой в конторе забрал.
Но это не самое страшное. Самое страшное, что, поднимись я к нему в мансарду, я могла бы сказать то, что на самом деле думаю. Брата не вернешь, могла бы я сказать, а ты теперь — все, что у меня есть. Я могла бы сказать это, глядя в злое скуластое лицо, в сизые морозные глаза, в эту ускользающую улыбку, которую хочется поймать и придержать пальцами. Я тебя прощаю, все хорошо, забудь.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Зря ты к нам не присоединился, охота в Ла Брера была на диво. Вернулись с двумя утками, правда, есть вариант, что егерь настучит на нас в Федерацию, март уже кончился, и теперь уток можно только глазами есть.
Вчера видел девчонку из Траяно, когда я пришел в участок, она стояла, задрав ногу на стул, и промокала кровь носовым платком. Ноги у нее молочные, крепкие, с хорошо вылепленными коленями, даже не скажешь, что южанка. В участке ремонт, и девчонка споткнулась об ящик с архивами, выставленный в коридор. Увидев меня, она одернула юбку и зашипела, как будто я ворвался к ней в девичью спальню.
Теперь, когда Диакопи погиб, девчонка не находит себе места от досады, и я ее понимаю — я знаю, что такое держать подозреваемого на кончике пальца, будто жука-фрегата, готовясь наколоть его на булавку, и вдруг жук распускает крылья, оказывается бронзовкой, и — ф-р-р-р-р-р! Узнав про показания рыбаков, которые выловили мертвеца, она первым делом спросила, почему я сразу не включил их в материалы следствия. На что я ответил, что показания пришли с опозданием, но были подшиты к делу, начальство извещено, и следствие называет другую причину смерти: самоубийство.
— Самоубийство! — Она даже со стула вскочила. — Вы когда-нибудь перестанете врать? Вы же знаете, что капитана убил его сообщник. Возможно, он убил и самого Аверичи, он знал, где хранятся театральные костюмы, и мог надеть любое платье, мне это доподлинно известно, к тому же на этот вечер у него нет алиби!
Я молча слушал, развалившись в кресле и прочищая свою трубку ершиком. Я думал о том, что дожди прекратились и скоро можно будет покрасить фасад, еще я думал о том, что следствие по делу Аверичи пойдет дальше, гладкое, будто бедро молочницы, ведь убийца покончил с собой, не смог вынести угрызений совести. Сразу видно человека из хорошей семьи.
Потом я подумал, что мог бы и сам убить капитана, имел на это полное право — но я не сделал этого, и ты, падре, знаешь почему. А кто-то сделал, но так хитро, чтобы даже пули не тратить. Даже я не знаю, кому теперь досталась марка, знаю только, что на моей земле ее пока не пытались продать.
— Может, я ошибаюсь, и все было совсем не так… — Она ходила по моему кабинету, не замечая, что кровь струится по ноге, затекая в голубую туфлю. — Вполне возможно, что сообщник позволил капитану взять на себя два убийства, дождался, пока тот сделает всю грязную работу, а потом прикончил его и забрал добычу. Уверена, он на это способен, он хороший стратег.
— Может, скажешь мне его имя? — спросил я лениво, чтобы ее подразнить. — Кто этот Бригелла с деревянным мечом?
— Скажу, но не теперь. — Она наконец села, сняла туфлю и стала протирать ее платком. — Этот человек поначалу был вне подозрений, но что-то с ним было не то, я знала это каждый раз, когда видела его: у меня леденел язык и в животе начинала биться большая грязная птица. Понимаете? Это как любовь. Я и думала, что это любовь!
Садовник
На свете столько мест, которые даже представить трудно. Мальчишкой я мог часами разглядывать рекламу мартини в материнских журналах, только не из-за полуголых, блестящих от масла теток, как думала мать, а из-за полосы прибоя или песка, до странности светлого, или зеленоватой темноты прибрежных скал. Я хотел быть там, я не хотел сидеть в нашей гостиной, на краешке дивана, ожидая момента, когда меня заметят и велят садиться за инструмент. Беспощадный увертливый Черни, выламывающий пальцы, от него мои руки становились двумя каучуковыми шарами, но мать любила экзерсисы и неумолимо сажала меня на диван к приходу своих подруг.
— Беглость, какая удивительная беглость! — качали головами дамы, и да! — я чувствовал себя беглецом.
Мои кисти сновали по клавишам, а я лежал на сырой траве и смотрел в небо, заслоненное листьями масличной пальмы или, на худой конец, папоротника. Я хотел лежать там и смотреть в небо, а больше
