мутное слюдяное окно.
Между тем Петра подходит этому отелю примерно так же, как императорская лодка — мосту Нефритового Пояса. Арка моста была вырезана так, чтобы лодка-дракон спокойно под ней проходила. «Бриатико» заточен под Петру, хотя об этом никто не подозревает. Какая жалость, что я не могу любить ее. Я знаю об этом с тех пор, как девятнадцатого апреля в «Бриатико» наступил конец света.
Он наступил в восемь, с театральной точностью. Бриатико погрузился во тьму, постояльцы попрятались, а сестры носились по служебному этажу в поисках свечей и спичек. Удивительно, сколько в электричестве жизненной силы — стало не просто темно и холодно, оттого что вырубились всякие там плиты и радиаторы, стало скучно, тревожно и как-то бестолково.
Я знал, что Петра дежурит в прачечной, взял карманный фонарик и пошел туда, чтобы помочь. Она сидела там на груде простыней в молчании застывших машин. Я опустился рядом и положил фонарик на колени. Прозрачные глаза машин казались глубокими, кое-где за стеклами светлело белье — как внезапная мысль.
— Тебе не страшно? — спросила она, когда мой фонарик погас.
— Это всего лишь подвал. Скоро придет техник и подключит аварийный генератор. Конец света уже случался в конце зимы и продолжался около часа.
Петра молчала, в трубах гудела обиженная вода, не способная добраться до белья. Стирать простыни в таком месте могло прийти в голову только покойному хозяину. Тут разве что карбонариев прятать.
Мы просидели там три часа, в этом ледяном каземате, и выкурили весь мой запас сигарет. Я рассказал ей про капитана с припорошенными снегом глазами и мое путешествие домой от берегов Йост-ван-Дайка. Не думаю, что она мне поверила, хотя сжимала мою руку с неподдельным сочувствием. Потом Петра рассказала мне о том, как сгорела часовня Святого Андрея. И я поверил каждому ее слову.
Петра
— Ну, довольно. — Кто-то повелительно постучал ложкой по чашке, и все посмотрели туда, в дальний угол.
Я тоже посмотрела. Там сидел управляющий, который, судя по горе косточек на его тарелке, все это время спокойно ел персики.
— В отеле царит хаос, — сказал он, поднявшись со стула, — если управляющий не знает, что один из хозяев выдает себя за пациента. Тоже мне Гарун-аль-Рашид! Неудивительно, что в этом сезоне полиция поселилась у нас в холле, а персонал потерял всякое желание работать. Так продолжаться не может, и я намерен заявить о своем уходе. Прошу прощения, синьоры.
Дверь за ним захлопнулась, но от сквозняка распахнулось незапертое окно в другом конце зала, и дождь хлынул на пол столовой. Две горничные, сидевшие до этого будто замороженные, бросились задвигать щеколды и вытирать воду, хотя кого теперь волнует отсыревший паркет? Адвокат пригладил волосы и открыл рот, чтобы прокомментировать речь управляющего, но в этот момент дверь хлопнула еще раз, и, кажется, даже сильнее.
Я быстро оглядела зал, подумав было, что нервы не выдержали у Пулии, но она сидела на своем стуле, скрестив руки на груди. Посмотрев в сторону окна, я поняла, что ушла библиотекарша, тихо сидевшая все это время на плетеной скамейке. Больше я ее не видела, и это меня ничуть не удивило. Искать новую работу нужно в начале сезона, когда повсюду плещутся деньги, в сентябре библиотекаршу возьмут разве что столики вытирать.
Зато исчезновение Садовника было похоже на бегство — он даже вещи свои толком не собрал. Комната его была пустой, я сняла с доски ключи и проверила, зато в тайном убежище остались рубашки и книги, даже трубка в пробковом футляре. Похоже, он здорово спешил, раз бросил свои сокровища.
Я еще не знала, что вижу его в последний раз, когда он нашел меня в процедурной и попросил подписать распечатку стенограммы для профсоюза. Вид у него был растрепанный, я услышала запах его пота — наверное, он бегал по лестницам с этой своей бумажкой, чтобы не дожидаться лифта, в котором всегда толкутся старики. Этого запаха я раньше не знала. Когда мы лежали рядом на театральном занавесе, я была мокрой как мышь, а он — сухим и прохладным. Наверное, дело в том, что наша любовь не взаимна.
На следующий день было воскресенье и ветер с севера — никто не пожелал идти на пляж, так что я спустилась на кухню. Повар играл в карты с помощником, постелив на разделочный стол полотенце, на плите пыхтела огромная кастрюля с бульоном для воскресного ланча. Они дали мне чашку бульона и сказали, что Садовник уехал, но я не стала беспокоиться, ведь он мог уехать в Венцано, где бывает раз в месяц. Да мало ли куда.
Подходящий день навестить тайное убежище, думала я, направляясь знакомой дорогой к развалинам старого корпуса. День был похож на осенний: ненастное небо сливалось с морем, на вершине холма уже хозяйничал ветер, и кроны тополей казались светлее, оттого что показывали сизую изнанку листвы.
Я давно пообещала себе, что доберусь до его хибары при первой же возможности, там наверняка что-то есть: дневник, черновик, записки или хотя бы лаптоп. Зачем еще гостиничному пианисту уходить туда на полдня, продираясь через поле молочая? Он же говорил, что пишет книгу, вот я ее и найду. Я должна знать, почему он меня бросил!
В то утро, проснувшись в его хибаре, я решила, что ночую у своей двоюродной тетки в Чивите. Тамошнюю тишину можно ложкой есть, хотя местные албанцы и любят пошуметь на площади. Всю ночь я спала лицом к стене, и сухая пакля, торчащая между бревнами, щекотала мне щеку. Лиственничные бревна, из которых построены конюшни, строители начали разбирать еще в прошлом году, но до пристройки дело пока не дошло. Садовник спал, и можно было разглядывать его сколько душа пожелает. Я бы руку дала на отсечение, что уже видела эти высокие скулы, сросшиеся брови и твердый рот, будто кисточкой обведенный.
Ну и дурой же я была. Теперь я знаю, что он просто похож на свою бабку Стефанию. Ее портрет висит в библиотеке, в том углу, где
