Он сжал её руку в своей, его ладонь была липкой и горячей от лихорадки и крови.
— Ты меня слышишь? Ни одной проклятой богами минуты, которую я провёл с тобой. Даже самые надоедливые. Я всё равно умираю, и если ты уступишь ей, хоть на дюйм ради меня, я никогда тебе этого не прощу.
Боги, почему он должен был быть таким хорошим? Хуже того, почему он должен был быть прав?
Я могу жить без моего народа. Но не без него.
Элиас прежде всех.
Она подавила следующий всхлип, тошнота разжижала её кровь, пока она держала Элиаса, в то время как её разум лихорадочно искал выход из этого. Любым способом спасти его.
Это было бы так просто. Никс, Атлас, они оба уже так привыкли к войне. В любом случае, кто знает, сможет ли она вообще убедить Атлас вернуться за стол переговоров во второй раз. Никто никогда не узнает, что она сделала этот выбор, что она продала их жизни и их шанс на мир ради одного человека, что она уничтожила сотни жизней, чтобы продлить одну, самую дорогую для неё, ещё на несколько недель.
«Один человек никогда не стоит жизней сотен. Независимо от того, как сильно ты их любишь. Независимо от того, как сильно ты в них нуждаешься».
Её собственные слова, самодовольные и глупые, постучались в дверь её совести. Напомнили ей о том, как сильно она верила в них, когда высказала их, небрежная и невежественная, не зная точно, что именно она говорила.
В это было гораздо труднее поверить сейчас, когда единственный человек, от которого отказывались, был её человек.
Но это не меняло того факта, что она была права. Она не могла предпочесть его своему народу — ни одному из своих народов. Потому что это сделало бы её такой же, как Джерихо, и, возможно, она смогла бы с этим смириться, но Элиас не смог бы. Если бы она сделала этот выбор, он превыше всего, ему было бы стыдно за неё.
И этого она не сможет вынести.
— Нет, — сказала она Джерихо, зарываясь лицом в волосы Элиаса, шепча в них, как будто это могло скрыть её выбор от всего мира. Как будто это могло смягчить её сердце и не дать ему разбиться. — Я не могу.
— Джерихо, — сказал Вон, и она услышала, как его шаги эхом отдаются на ступеньках, как будто он подошел ближе. — Остановись. Исцели его. Это зашло уже достаточно далеко.
— Она передумает, — возразила Джерихо. — Поверь мне. Она сделает всё, чтобы спасти его.
— Джерихо, он всё равно умирает, это просто жестоко…
Их спор сошёл на нет, когда Элиас снова зашевелился под ней. Попытался поднять голову.
— Сорен.
Его дыхание коснулось её кудрей, согревая лицо, и она подняла голову, смаргивая слёзы, когда встретилась с его глазами.
— Спасибо. С-спасибо тебе за всё это.
— Не надо, — задыхалась она. — Не надо, осёл. С тобой всё будет хорошо. Просто… найди свой якорь.
Он уставился на неё, такой душераздирающе нежный, уголок его рта приподнялся.
— Может, ты перестанешь так на меня смотреть? — огрызнулась она, яростно вытирая горячие слёзы со своих щёк. — Я серьёзно! Найди свой якорь.
Он выдержал её взгляд. Ни разу не моргнул, даже когда его дыхание мучительно хрипело, даже когда кашель сотрясал его израненное тело, яд и рана действовали в тандеме.
— Мне шестнадцать. Зимняя Ярмарка, и я впервые влюбляюсь в тебя.
Её сердце рухнуло вниз, ломая рёбра, разрушая всё храброе и сильное внутри неё.
О, она была неправа. Так чертовски неправа. Она могла бы вынести его позор. Будь он проклят, она могла бы вытерпеть его ненависть, пока он был рядом, чтобы ненавидеть.
А вот этого… она не могла этого вынести.
— Мне семнадцать, — продолжил он, протягивая руку и вытирая её слёзы, — и мы играем в правду или вызов. Джейкоб решает быть мудаком, и вдруг я целую тебя в отсеке казармы. У тебя вкус виски, и ты обзываешь меня каждый раз, когда делаешь вдох. Я влюбляюсь в тебя во второй раз.
— Элиас.
Рыдание, мольба, ответ на вопрос, который он не задавал.
— Мне восемнадцать.
Его спина выгнулась под её руками в борьбе за свой следующий вдох, лицо исказилось от явной решимости — как будто он цеплялся только для того, чтобы просто произнести эти слова. Он застонал от боли, нащупывая её руку, сжимая так сильно, что её кости угрожали сломаться. Но он продолжал говорить и говорить, как будто он берёг эти вещи, как будто они прятались у него внутри годами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Мне восемнадцать, и Кайя мертва, и всё ужасно, — сказал он, отпуская её только для того, чтобы дрожащим пальцем провести по переносице её кривого носа. — Ты дразнишь меня, пока я не ломаю тебе нос. Мы дерёмся до тех пор, пока оба не устаём наносить удары, и ты смотришь на меня и говоришь: «Если ты перестанешь быть ослом, я покажу тебе, где на кухне спрятаны лучшие закуски». Я говорю: «Если ты закончила быть умницей, я в деле». Я влюбляюсь в тебя в третий раз, пока ты кидаешь печенье мне в рот. Ты заставляешь меня смеяться, хотя я никогда не думал, что буду способен на это снова.
— Не делай сейчас этого, — всхлипнула она, снова поймав его руку и прижав её к своей груди, а другой рукой смахивая слезу с его щеки. — Не смей делать это так, как будто ты прощаешься, осёл…
— Мне двадцать, и я танцую с тобой в бальном зале Атласа. У меня в кармане кольцо, которое тебе так понравилось.
Ещё один смех, тихий, задыхающийся и умирающий, и он беспомощно покачал головой, что убило её.
— Я потею, как грешник у алтаря Мортем. И всё, о чём я могу думать, это то, что я так смущающе влюблён в тебя, Сорен Андромеда Никс, и я был влюблен в течение четырёх лет, и я не знаю, как это сказать, но, боги, я собираюсь попробовать.
Полуистерический смех вырвался из её горла.
— И, конечно же, вместо этого ты выбрал сейчас, ты драматичный…
— Я собирался попросить тебя выйти за меня замуж.
Просто ещё один шёпот, просто ещё одно признание, которое мягко отразилось от стен храма. Дыхание, которое украло её дыхание прямо из груди, сломало каждое ребро, разбило вдребезги все оправдания, и «он не это имел в виду, и возьми себя в руки, Сорен», она когда-то шептала себе глубокой ночью, слушая, как он храпит на её шее, обвивая рукой её талию и пряча лицо в её волосах.
Каждое тайное желание, которое она опрометчиво швыряла к звёздам, каждое почти признание, которое вертелось у неё на языке, когда она выпивала слишком много виски, согревающего её живот, каждый раз, когда она почти хватала его за плечи и спрашивала, не поцелует ли он её уже, боги, Элиас… всё, что она похоронила в своей трусости. А теперь было слишком поздно.
— Я бы ответила «да», — прошептала она. — Не важно, как ты попросил.
Элиас не ответил. Он мог только дышать, тихие вздохи, которые становились всё реже с каждой секундой, свет в его глазах угасал так быстро, что её сердце в панике сжалось.
— Исцели его, — снова сказала она, глядя на Джерихо, прерывая их с Воном спор. — Пожалуйста. Джерихо, пожалуйста, я не могу… я не могу.
Джерихо посмотрела на неё, глаза потемнели, рот скривился в узел сожаления. Но всё же она сказала:
— Обещай, что война продолжится.
С каждым вздрагиванием груди Элиаса, с каждым шагом, который он делал от неё к своей богине, её решимость таяла. Мораль имела забавный способ исчезать, когда дело касалось любви, когда дело касалось смерти.
Элиас ненадолго закрыл глаза — не на короткий миг, а на довольно долго, что панический стон сорвался с её губ прежде, чем она смогла его остановить.
— Прекрасно! — прорычала она, выплёвывая свой грех, как вишневую косточку. — Отлично. Я-я сделаю это. Я сделаю это, всё, что ты захочешь, просто…
— Нет.
Элиас снова открыл глаза — только наполовину. И он больше не смотрел на неё… вместо этого он посмотрел на Вона.
— Если уже слишком поздно спасать твою любовь, помоги мне спасти мою. Помоги ей отпустить меня.
Паника сжала её грудь в кулак так сильно, что она почти перестала дышать.
