– Как все это литературно: [Кириловщина, причем сам Кирилов – Никифор, разыгрывает роль Ставрогина… а ты… По-моему, вы поменялись ролями. Не в этом ли выход из того, чтобы вовсе не стал обезьянами «бесов»? Все-таки это оттуда…]
– По мне, роль Никифора – роль Верховенского, только и тот был честнее…
– Да, – такой же идиот, как ты: верил в Ивана-царевича! – не утерпел Никифор: – Это на меня не похоже.
– Веришь! – как-то повелся весь судорогой Глеб.
– Что за тарабарщина: это в него? Бросим. Не хочу говорить в эту сторону. У тебя литературный зуд в голове. Если бы кто-нибудь мне сказал то же самое, другой, я бы даже не рассердился: ничего, пожалуйста; но тебе мне хочется вдолбить… или, вернее, вышибить из тебя эту плесень. Ты ведь и в партии литературишь. Не можно идти в монастырь – ты на послушании у эсеров. Покаянная сволочь! Тошнит. Противно! Совсем ты не тот!.. Эх, не к чему!..
– А я ведь из эстетики, как ты говоришь, – повернулся он опять, продолжая шагать.
– Знаю, знаю, что ты из эстетики. Знаю, откуда это началось: греки. «Террор Антиквус». Но, послушайте: при чем тут дядько Николай со своими 7-ю ребятишками?
– Ребята – вещь коллективная, мой друг – провел ему Николай сухой ладонью по плечу, и в этом жесте опять была такая юность, что Глеба обожгло на минуту. Он тотчас сообразил и вернулся опять в свою линию мыслей.
– Я… – начал было снова Глеб.
Никифор вдруг предложил:
– Вот что, недурной выход: кто пойдет за чаем?
– Данила, пойдем! – кивнул Николай. Они захватили чайник и вышли.
– Уф, какая вонь, – послышался вздох из-за двери, – Дядька, иди ты сам, я не могу.
– Пойду я с ним, – подошел к двери Никифор.
– Да ничего, я и один справлюсь.
– Не справишься: запутаешься.
– Справлюсь: иди. – Оба брата вернулись.
Глеб сидел, глубоко вобравшись плечами в диван и подняв острые худые коленки.
– Пока нет дядьки, я тебе вот что скажу: если ты будешь мешать, поезжай завтра же. Не только делом – мыслью. Мы надеялись, что ты увидишь и сам поймешь и пойдешь с нами. По тайне благочестие. Тогда весь план перестраивался бы. Этого не случилось.
– Я поеду, – упавшим голосом отозвался Глеб.
– Глебенок, не плачь, не унывай! Жалко на тебя глядеть, какой ты большой дурак, – подошел к нему Никифор.
– Ты – чудовище!
– Я знал, что ты все время так и думаешь обо мне, хотя и любишь всегда; кое-чего не добираешь – самую малость.
– Оставь свою теорию в голове.
– У тебя другая мысль: «Оставь мне этих двоих и иди… на Хитров». Я, дорогой мой, оглохну и пропаду в такой стране дурацкой, а если жить, так – дышать и слышать… Хитров – хитер – он на это не пойдет; он ко всякой вони приучился. А этих двух я знаю и крепко их люблю; мы можем думать вместе, радоваться и умереть. В этом вся штука. Ты не хочешь, и ради тебя – чтобы дать тебе почувствовать себя, мы, может быть, делаем сейчас вот много ненужных вещей. Ты тоже в этом механизме не последняя шпулька, своим упрямством. [Неужели ты – студент, а не человек? Вот вопрос, который меня интересует. Моль учебников съела тебя – изжевала.] Энциклопедист.
– Пожалуй, я не могу быть таким дикарем, как ты.
– Скажи, вернее – ты этого не мог и раньше, и потому это клеймо так и пристало к тебе. В тебе нет дарованья. Боишься остаться банкротом, отказавшись от искусственных зубов.
Вошел Николай.
– Вот весь сказ. Теперь рассуждай и принимай решенье: большей любви, чем сейчас была во мне к тебе, нигде, никогда не встретишь.
– Ну, парнята, раздобыл!.. – Он поставил чайник и достал из кармана красноголовую полбутылку и сверток сельдей и огурцов. Хлеб принес под мышкой.
Достали кружки и уселись у стола. Немного оживились. Всем досталось по полкружки водки и по огурцу.
– Глебенок, вот что я тебе, дорогой, должен сказать: пощадил я тебя сегодня, когда не выклеил ему лбишку – этому пузырьку из «Народного труда». Студент, но мерзавец, и остальные такая же дрянь… Преклоняться перед наукой умею, но перед наукой опыта и если это – теория, так в дело; а все остальное – вещь подпольная, комнатная – мозговой бред – барство. Подожди-ка, еще сбегаю за полбутылкой: на вас не рассчитывал, – улыбнулся он.
– Я пойду, – встал Никифор и вышел.
– Подожди, дядька, одну минуту; все это знаю наизусть, что ты скажешь, и ты-то, конечно, будешь прав, а не Никифор, о котором тоже можно сказать, что это – из области подпольного бреда и никого не касается. Скажи ты мне одно: думал ты о детях и как решил, если это серьезно?
– На этот раз подумал, хотя те-то, идя за «царя и отечество», не думали об этом. Устрою. Есть подпольный союз – будет помогать до переворота. А потом – пенсия.
– Да что ты думаешь, я так и сдался; мне не в первый раз этим ведать… – Он запнулся и помрачнел.
– То есть… что это. Я не понял: о ком ты. Разве ты стрелял кого-нибудь?
– Ну да, стрелял!
– Я не знал. Ах, правда, у тебя что-то на Дальнем Востоке, помню, тебе не хотели дать солдатское жалованье, как инвалиду.
– Не то! Ну, да не важно!
– Ну да, не важно. Как же ты думаешь?
– Что ты входишь во вкус или…? Скажи прямо, Глеб: – не станешь поперек дороги? Стыдись! Ведь нас три головы, твоя одна: мы, может быть, чище втроем-то обмозговали. Как ты?
– Нет, не стану. Завтра уеду.
– Дядька, не имеешь права, – сверкнул <…>
1917
Диалог
Лица диалога: Субъект. Чиновник полиции. Лефевр .
Чиновник полиции . Это называется у нас кражей.
Субъект . Я знаю.
Чиновник полиции . Кража преследуется законом.
Субъект . Здесь? В данный момент?
Чиновник полиции . Везде. Во всякое время.
Субъект (бросается к окну). Где? Я не вижу.
Чиновник (спокойно) . Оставьте эти штуки.
Субъект . Собственность? Я читал. Я знаю. Я знаю географию. Виновато не мое невежество. Виной всему – рассеянность. И привычка.
Чиновник . Вот именно. (Внушительно.) Пагубная.
Субъект (хладнокровно) . Опять вы не поняли. Я забыл, что за границей. (Пауза.) Дело было за городом. Везли арестантов. Впрочем, началось после. Знаете, там спуск к лодкам. Черная косая тень. Смоленые заборы, парусина. Народу собралось (глубокое вздыханье) не рассказать. (Вздох; пауза.) Видите ли (комкает какую-то бумажонку и, опустив голову, рассматривает ее) , вас, верно, ставит в тупик секрет моего воздействия на ваши массы?
Чиновник (за писаньем, рассеянно, без видимой связи). Да. В вас сразу узнаешь иностранца, чуть заговорите.
Субъект . Я разделяю ваше изумление. Но странности моего выговора – ничто в сравнении со странностями (подымается).
Чиновник . Лефевр, держи!
Субъект . Зачем вы кричите?
Чиновник . Куда вы? (Спокойно.) Это – моя жена.
Субъект . Мы тут кричим. Правда, это в конце коридора. Но все-таки. Она ни разу не обернулась. Она глуха?
Чиновник (раздраженно). Она готовит. Она стоит у плиты, вы слышите? (Спокойней.) Но вы мастер заговаривать зубы. Признаете ли вы себя виновным?
Субъект . Конечно. Рассеянность – порок. Естественный у человека на чужбине.
Чиновник . При чем тут рассеянность?
Субъект . Там спуск. Толпа растянулась до самых лодок. Запомнил корму с надписью «Дюгонь».
Чиновник . Лодка Фабра. Прекрасно. Дальше (оба вслушиваются )…
Субъект . Когда я кончил, посыпались вопросы. Им предшествовало восхищение. Сразу догадались, откуда я. Заинтересовались. Стали спрашивать: «Ваша профессия?» Я не успел ответить. «Ваш заработок?» Я ответил движением руки. Указал на них, на себя, на море.
Чиновник (перебивая) . Вздор. Что вы имели в виду при этом?
Субъект . Ситуацию. Отношения. Их положенье кругом меня, мое – среди них, положенье каждого из них среди…
Чиновник (взмахнув ручкой) . Так вы проповедник? (Собирается зачеркнуть строчку в протоколе.)
Субъект . Оставьте, что вы? У вас верно написано. Я – то, чем назвался. (Заходит за спину чиновника.)
Чиновник (оборачиваясь). Отойдите, пожалуйста. Вот ваше место.
Субъект . Так вот. Тогда… (Оба вслушиваются.)
Чиновник (нервно). Ну – что вы тянете? Тогда… Не отвлекайтесь (пауза, затем совершенно спокойно). Это – наш знакомый.
Субъект ( выразительно, с расстановкой). У нас этого не бывает.
Чиновник (возмущенно). Это вас не касается. Не ваше дело. (Оба вслушиваются).
Чиновник . Сейчас.
(Захлопывает бюро, встает.) Лефевр, смотри за ним.
(Уходит. Слышны долгие удаляющиеся шаги по коридору.)
