Ночью, когда Кузьма вернулся из ресторана, Данка уже спала. Он разделся, забрался к жене под одеяло, придвинулся, привычно нашёл тёплое плечо, грудь, шею… и остановился, услышав тихую брань сквозь зубы. Данка выругалась таким словом, которое он слышал только от пьяных оборванцев на Сухаревке, и Кузьме даже показалось, что он ослышался.
"Ты что сказала?" Она повторила - ненавидящим шёпотом сквозь зубы. Чуть погодя спросила:
"Ну, что присох? Давай… Только живо, я спать хочу." "Да иди ты к чёртовой матери!" - взорвался Кузьма, прыгая с постели.
Кое-как одевшись и уже шагая за дверь, он успел заметить, что Данка не спеша поворачивается лицом к стене и натягивает на голову одеяло.
После той ночи он пытался ещё два-три раза - ничего не получалось, хоть Данка и не ругалась больше. То есть, получилось бы, конечно, если бы Кузьма мог не обращать внимания на судорожно стиснутые зубы жены, не замечать, как Данка напрягается в его руках, словно ожидая удара, не чувствовать, с каким облегчением она откатывается на другой край кровати, когда Кузьма, растерянный и злой, выпускал её из рук. Он знал: других мужиков этим наверняка не остановить, делают своё дело и не смотрят ни на что, и правы они, конечно… но вот он, Кузьма, почему-то не может так.
Выяснять у Данки, в чём дело, было бессмысленно: на все его вопросы она отвечала: "Ты муж, делай что хочешь." И Кузьма видел - она не притворяется.
Первое время он, назло ей, по нескольку ночей подряд проводил у мадам Данаи, приходил под утро, пахнущий дешёвыми духами и помадой для волос "Резеда", бывшей в ходу у девиц из заведения, видел возмущённо поджатые губы Макарьевны, укоряющие глаза Варьки… и безмятежное лицо жены.
"Будь здоров. Есть хочешь?" "Хочу…" "Садись".
Вот и всё. Вскоре Кузьма вовсе перестал прикасаться к жене, довольствуясь толстой Февроньей из заведения и у неё же ночуя. Что толку позориться, если Данке, кажется, с жабой переспать легче, чем с собственным мужем?.. Синяки у Данки быстро сошли, жена снова начала выезжать в ресторан, учила новые романсы, пела, имела бешеный успех, принимала поклонников, приносила хору хороший доход, и Кузьма уже понимал: рано или поздно она уйдёт. Хотя бы и к тому же Сыромятникову, теперь все вечера просиживавшему у Осетрова и оставляющему цыганам огромные деньги.
Одного он только не мог взять в толк: почему Данка согласилась выйти за него замуж? Для чего? Ведь не тянул же он её на вожжах, не принуждал с ножом к горлу, сама пошла… но зачем? Зачем?!
Занятый тяжёлыми мыслями, Кузьма не следил за дорогой и очнулся только в конце Тверской, у поворота в Ветошный переулок. Впереди показалось здание Казанского подворья, трактир Бубнова - двухэтажное, широко известное в Москве заведение с бельэтажом и кабинетами. Знаменит трактир был тем, что, помимо великолепных верхних этажей и роскошно отделанных зал, имел ещё и так называемую "дыру": подвальный притон с дешёвым вином, женщинами и не прекращавшимися сутками баккара и преферансом. Место было мрачное, пользующееся недоброй славой, там происходили пьяные загулы, проматывались фамильные состояния, велась нечистая игра, часто перетекающая в драку с жертвами, но хозяин "дыры" имел свою руку в полицейском управлении, и бубновский трактир не закрывался городскими властями ещё ни разу.
Кузьме делать у Бубнова было нечего, и он собирался пройти мимо, на Лубянку, но внезапно мелькнувшая впереди, в дверях трактира, женская фигура заставила его остановиться на полушаге. Это чёрное барежевое платье, эта кружевная накидка были ему знакомы, а когда женщина, спрашивая о чём-то стоящего возле дверей огромного полового, полуобернулась к нему, он окончательно узнал Данку. Но… что она делает здесь, далеко от Грузин, в сомнительном трактире?
Пока Кузьма приходил в себя, Данка уже оставила в покое полового и, поправив шляпку, быстро зашагала через переулок в сторону Тверской. Кузьма машинально повернул за ней. Зародилась было мысль задержаться и расспросить маячившего в дверях полового, но Кузьма решил не задерживаться, понимая, что в таком случае точно упустит Данку. Чёрное платье мелькало уже возле Иверской часовни, и Кузьма прибавил шагу.
Из Ветошного Данка пошла в Столешников переулок, в известный извозчичий трактир. Кузьма, пользуясь толкотнёй и шумом, прошёл прямо вслед за ней и увидел, что Данка привычно, словно часто бывала здесь, прошла между столами и поздоровалась с буфетчиком, как со старым знакомым.
Тот поклонился ей и, отвечая на короткий Данкин вопрос, пожал плечами.
Данка вздохнула, кивнула и пошла к выходу. Мимо Кузьмы, застывшего в двух шагах от дверей, она прошла не поднимая глаз и не заметила его. И, когда он пошёл вслед за ней к Триумфальной площади, не почувствовала, не обернулась.
Час шёл за часом. Солнце уже не пекло, как в полдень, тени стали длиннее, жара ослабла, день клонился к вечеру, а Кузьма всё ещё не видел конца этим хождениям. С Триумфальной площади Данка прошла на Лубянку, затем - на Сретенку, затем - на Сухаревку, куда сам он собирался с утра, но орущий толкучий рынок ей, видимо, был не нужен, потому что Данка продолжала бродить из трактира в трактир. Долго она нигде не задерживалась, входила внутрь, задавала какой-то вопрос, получала отрицательный кивок или пожатие плечами от буфетчика, - и выходила вон, чтобы через несколько минут зайти в следующее заведение. Через какое-то время Кузьма обнаружил закономерность: Данка заходила лишь в те места, которые имели сомнительную репутацию: торговали дешёвым, плохим вином, впускали гулящих девиц, допускали карточную игру. "Ведь так и до Хитровки дойдёт". - подумал Кузьма, и, словно в подтверждение его опасений, Данка повернула в сторону Китай-города, на Солянку. Там уже были совсем нехорошие места, Хитров рынок был полон воровских притонов, заходить туда порядочным людям было опасно даже днём, и Кузьма ускорил шаг, стараясь не выпускать из виду Данкино платье. У него уже давно гудели ноги, страшно хотелось есть, но Данка, казалось, ничуть не устала и продолжала идти ровно и уверенно, словно собиралась исследовать трактиры до позднего вечера. "А потом ещё в ресторане петь всю ночь будет!
Сумасшедшая баба…" - волновался Кузьма, не понимая, что означают эти упорные поиски. Ищет свою родню, цыган? Шла бы тогда на Конную площадь… Любовника завела? Но что же это за любовник, которого по босяцким кабакам днём с огнём не сыщешь? Почему-то ему в голову не пришло догнать Данку и прямо спросить о причине этой прогулки. И только когда Данка решительно пошла вниз по Солянке, к Яузе, где уже мелькали грязные хитровские дома, пропадающие в вонючем тумане, он перешёл с шага на бег и быстро нагнал жену.
– Данка!
Она обернулась. Кузьма увидел усталое лицо, выбившиеся из-под шляпы волосы, глаза, в которых, не было ни страха, ни удивления.
– Ты? - хрипло спросила она, замедляя шаг. - Ты здесь что делаешь?
– Это ты что здесь делаешь?! Куда тебя прямо на Хитров несёт? Зарежут не глядя! Поворачивай, идём домой!
Кузьма был уверен, что Данка не послушается, но она, подумав о чём-то, кивнула и, развернувшись на полпути, без единого слова пошла рядом с ним обратно к Китай-городу. Кузьма искоса поглядывал на жену, заметив, как сразу же изменилась её походка: из спорой, неутомимой стала медленной и тяжёлой, как у старухи. Вскоре Данка и вовсе остановилась, села на ступеньку магазина и, не обращая ни капли внимания на любопытные взгляды прохожих, стала снимать ботинок.
– У, как ногу натёрла… Каторга с вашими башмаками, будто в колодке нога!
Кузьма посмотрел и поморщился: пятка Данки действительно была стёрта до крови, размазавшейся по чулку и испачкавшей ботинок изнутри.
– Куда ж ты, дура, ходила-то с таким?..
– Да вот не чуяла ничего, покуда ты в меня не вцепился! - огрызнулась Данка. Ботинок она больше надевать не стала; вместо этого стянула и второй и зашагала по тротуару в одних чулках. Кузьма молча шёл рядом и лишь на Тверской решился спросить:
– Кого искала-то?
– Тебе что? Человека искала.
– Цыгана? Родню?
– Нет.
– А кого?
– Вот ведь банный лист к заду прилип! - рассвирепела Данка. - Что, прости господи, привязался? Я же тебя не спрашиваю, где тебя четыре дня носило!
– А ты спроси! - заорал и Кузьма. - Я тебе скажу!
– Очень надо, я и без тебя знаю! - Данка яростно швырнула на тротуар ботинки, которые несла в руках, и ускорила шаг. Кузьма догнал её уже на Садовой.
– Постой… Послушай! Данка! Ну, что ты, ей-богу… Да подожди ты! - он схватил её за руку. - Да можешь ты мне хоть что-то сказать, в конце концов?!
Жена ты мне, или нет?!
Данка повернулась к нему с потемневшим от бешенства лицом, чёрные, сощурившиеся до щёлок глаза плеснули вдруг такой лютой ненавистью, что Кузьма выпустил её руку. Но Данка остыла так же мгновенно, как и вышла из себя. Устало вздохнула, остановилась, махнула рукой и… села вдруг по-таборному, скрестив ноги, прямо под обшарпанным забором доходного дома. Взметнувшаяся пыль щедро осыпала подол её чёрного платья, но Данка, казалось, и не заметила ничего.
