Москве, — пояснил офицер.
— О таком положении мне было неизвестно… — заметил я. — Я не могу отговариваться незнанием закона, но частных распоряжений, циркуляров я могу не знать…
— Да… Но я теперь заявляю вам, что вы не можете оставаться в Москве, вы должны немедленно уехать! — сказал офицер.
— Не могу ли, — говорю, — пробыть здесь еще несколько дней?
— Обратитесь к местной полиции… Если пристав возьмет на себя ответственность, то он может разрешить вам пребывание здесь на известное время…
И опять под снегом я отправился странствовать по Москве — отыскивать тот полицейский участок, в районе которого находились «меблированные комнаты Могито». Я объяснил приставу свое положение, рассказав вкратце о том, что мне было сказано в охранном отделении, и просил разрешения остаться мне в Москве дня на три. Пристав с недоумением выслушал мой рассказ и, по-видимому, с участием посмотрел на меня… С подвязанной щекой, трясшийся в лихорадке, иззябший и едва не стонущий от жестокой зубной боли, я тогда, вероятно, представлял собой довольно жалкую фигуру. Пристав прошел в соседнюю комнату, поговорил со своим помощником, долго рылся в каких-то книгах и, наконец, вышел опять ко мне в приемную.
— Ничего не понимаю… — сказал он, пожав плечами. — Насчет вас у нас нет никаких сведений… Решительно, никаких! Не знаю, что они там… Оставайтесь, живите, сколько хотите…
Я был немало удивлен: можно сказать — из одного места шли разные вести. Жандармский офицер говорит: «уезжайте немедленно!» Полицейский пристав говорит: «оставайтесь, живите!» В каком-то смутном, неопределенном состоянии возвратился я в свою каморку.
В сумерки пришла навестить меня одна моя добрая знакомая, уже знавшая о моей болезни, и принесла мне какие-то порошки от головной боли. Я рассказал ей о своих похождениях. Она также была удивлена. Очевидно, по поводу моей особы происходили какие-то недоразумения на известный мотив: тащи и не пущай… Меня мучила, неизвестность: суждено ли мне остаться в Москве или нет? Впрочем, эта неизвестность скоро разрешилась, и дело мое выяснилось окончательно…
Знакомая моя посоветовала мне напиться чаю, принять хинина и ее порошки и лечь спать, и собралась уже уходить, как в дверь сильно постучали и на пороге появился околоточный. «Пристав требует!..»
— Вы же видите, что человек совсем болен, едва на ногах стоит! — вступилась было за меня моя знакомая.
— Да разве же это от меня?.. Приказано, и идешь! — сказал околоточный.
Опять я укутался, как мог, и поехал в участок. Там я встретил и моего почтенного хозяина с дочерью. Оказалось, что его дочка, заваливавшая паспортами квартирантов, паспорт мой записала только в своей домовой книге, а в полицию еще не представляла. По этому-то поводу теперь и вызвали их в участок. Мне было очень жаль, что отчасти из-за меня потревожили этих добрых людей. (Впрочем, они отделались лишь выговором и угрозой штрафа на будущее время).
— Сейчас только сообщили нам о вас… — сказал мне пристав. — Да! Нечего делать… Нельзя вам оставаться здесь, придется уехать — и не позже, как завтра вечером. А теперь вы должны дать подписку…
После всех этих странствований под снегом, по холоду, у меня уже болели не только голова и зубы, но, казалось, все тело болело, и лихорадка неистовствовала. Возвратившись домой, я наскоро напился чаю, проглотил принесенные мне порошки, принял хинин, не раздеваясь бросился на кровать, укрылся своим пальто, пледом, кое-как посогрелся — и впал в забытье. Не могу сказать, чтобы я спал, но и не вполне бодрствовал. Странное было состояние… Часто я принимался бредить и притом сознавал, что я брежу. Вообще тяжелая была ночь. Всю ночь галлюцинации осаждали меня… В темной вышине ярко горело электрическое солнце, передо мной в глубоком мраке летали ракеты, вспыхивали греческие свечи, красные языки пламени горели в воздухе, — и ни шума, ни звука… На минуту приходя в сознание, я со страхом думал, не начинается ли у меня какая-нибудь серьезная болезнь. И действительность снова пропадала, и мир видений меня обступал, и опять фейерверочный блеск и огни… Утром я почувствовал себя лучше, но слабость одолевала.
Уложив вещи, запаковав чемодан, я сходил попрощаться кое с кем из знакомых и затем отправился к хозяину, и на прощанье долго беседовал с ним и с его дочерью, очень милой, симпатичной девушкой… Несколько лет тому назад я слышал, что Могито умер, и пожалел о нем: он славный, честный был человек. А где его дочь, жива ли, не знаю. Хорошее воспоминание у меня осталось об этих московских «иностранцах»…
Приходилось возвращаться в Вологду.
На Ярославский вокзал пришли меня проводить две знакомые курсистки, хотя я убедительно просил их этого не делать.
И грустно же, тоскливо мне было…
V. В Вологде и в Любани
16 октября я приехал в Вологду и поселился в гостинице «Золотой якорь».
Вскоре же по приезде я здесь познакомился с очень симпатичным, хотя несколько странным юношей, бывшим студентом Московского университета, М. С., жившим в Вологде в ссылке. С. стал навещать меня, и я находил интерес в живой беседе с ним… То было время голода, и между нами естественно часто заходила речь о положении голодающих. И нам хотелось — если не деньгами, то трудом — принести свою лепту на общее дело. Тут которому-то из нас (теперь не помню) пришла в голову мысль издать в пользу голодающих сборник на средства вологжан и назвать его «Вологодским»; решили дать
