— Не найдете его, народу там много, — сказала женщина. — Вот человек тоже на стройку едет, — указала она на Юрия Петровича. — Вы уж держитесь за него, он вам поможет.
— А зачем мне его помощь? Он, чай, не без дела едет, у него своя забота. Не буду ему мешать, сама грамотная. Адрес у меня есть, чего еще нужно.
— Пишет, значит, старик? — спросил «мил человек», уже не пытаясь шутить.
— Пишет.
В купе стало тесно. Люди, несмотря на поздний час, подходили послушать Марию Феоктистовну, которая уже развязала вынутый из чемодана узелок с письмами мужа.
У Саши слипались веки, он забрался на полку и заснул под мерный стук колес и нестройный людской говор.
Утром он проснулся чуть свет. Поезд мчался через лес, окутанный густым туманом. Неясно мелькали в нем деревья, столбы, железнодорожные будки.
Белокурый сосед без руки тоже не спал, лежа на животе и глядя в окно.
— Проснулся? Это я разбудил тебя? — спросил он.
— Нет, я сам, — сказал Саша.
— Я глядел на тебя, а это иногда действует… Просыпаешься, если на тебя пристально смотрят.
Саше было неловко с этим человеком, слишком пристально, пытливо присматривались к Саше его большие голубые глаза.
— Тебя как зовут?
— Саша.
— А меня — Алеша. Будем знакомы. Я слышал, вы едете на стройку? Это кто, отец? — кивнул он на Юрия Петровича, безмятежно похрапывающего внизу.
— Нет.
— Дядя?
— Нет.
— Кто же?
— Папин друг…
Очень настойчиво Алеша выспросил у Саши все о нем, а потом просто, без расспросов, рассказал о себе. Ему двадцать шесть лет, руку он потерял на фронте, после войны работал сельским почтальоном. О том, куда едет — не сказал.
Несколько минут прошло в молчании. Потом Алеша вдруг заговорил вне всякой связи с предыдущим разговором и словно возражая кому-то:
— Скука — не от того, что один живешь, — уверенно сказал он. — А от того, что — глупый. Да. Умному человеку и в одиночестве никогда не скучно. Если жить и стараться все понимать — книгу ли, листок ли древесный, — то хватит на всю жизнь и никогда скучать не придется. Да, читай книги! С книгами, брат, не может быть скучно. Вот ты смотри… — тронул он Сашу за плечо.
Вынув из-под подушки книгу, он быстро стал перелистывать ее, продолжая говорить:
— Жил человек почти сто лет назад, а знал про нас и написал слова великой правды.
— Как это? — спросил Саша. Разговор уже начал интересовать его.
— Это понять нужно — как! — встрепенулся Алеша. — Вот — послушай.
Он нашел нужную страницу, откинулся на спину и весь просиял своей ясной улыбкой. — Слушай:
Иных времен, иных картинПровижу я начало…
— Провижу! — повторил Алеша.
В случайной жизни береговМоей реки любимой…
— Это про Волгу речь идет, — пояснил он.
Освобожденный от оков,Народ неутомимый…
— Как же не про нас? А слово-то какое: не-у-то-ми-мый!
Созреет, густо заселитПрибрежные пустыни;Наука воды углубит;По гладкой их равнинеСуда-гиганты побегутНесчетною толпою,И будет вечен бодрый трудНад вечною рекою…
— Как все точно! — взволнованно воскликнул Саша. — Кто это написал?
— Поэт Некрасов, — сказал Алеша так торжественно, словно эти стихи сочинил он сам.
У Саши вдруг пропала вся неловкость в обращении с ним, и они разговорились. Тогда Алеша осторожно оглянулся по сторонам, убедился, что все спят, и сказал как-то очень задумчиво и кротко:
— А ты знаешь, я ведь тоже туда еду…
— Куда? — не понял Саша.
— На стройку.
— Где народ неутомимый?
Алеша засиял улыбкой, оживился.
— Точно! Где народ неутомимый, туда и еду.
Он вдруг стал серьезным, приблизил к Саше свое румяное лицо, горячо дохнул:
— Как думаешь, возьмут меня? Скажу — употребите на что годен. А не найдете мне подходящей по моей инвалидности работы, дозвольте среди вас находиться, ходить, смотреть… Потом я песни про вас сложу!
— А умеете вы? — участливо спросил Саша.
Алеша подумал немного и сказал задумчиво и кротко:
— Не знаю, не пробовал. Но, кажется, могу. Слова во мне разные кипят, и в груди гуд какой-то стоит. Тогда обыкновенно говорить даже противно, а все стихами хочется… Только ты никому здесь не говори, что я на стройку еду, а то начнутся расспросы, ахи да вздохи — не люблю. Хорошо?
«Должны взять его», — подумал Саша.
Волга
Сначала Саше, выросшему на Клязьме, Волга показалась чужой и какой-то неуютной. Он не нашел здесь ни капризных излук, ни мелководных тинистых стариц, ни спокойных заводей с белыми лилиями и желтыми кувшинками, ни плакучих ив, склоненных над водой — ничего, что было знакомо и дорого с самого детства.
Юрий Петрович два дня устраивал в Куйбышеве свои дела, а Сашу отправил на загородную дачу одного из знакомых сотрудников редакции. Там Саше страшно надоела пожилая дама в пенснэ, которая хотела во что бы то ни стало накормить его домашними пончиками. Саша съел невероятное количество этих пончиков, а дама все суетилась и вздыхала:
— Ах, деточка, ты совершенно ничего не кушаешь. Что окажет Юрий Петрович?
Саша убежал от нее к Волге и долго бродил там по гористому берегу. До сумерек было еще далеко, но в оцепенелом безветрии, в желтизне солнечных лучей уже чувствовалось медленное угасание дня. Река словно остекленела. Бутылочно-зеленая вода монолитной массой стремилась вниз, и на ее поверхности — ни волны, ни всплеска. Лишь далеко на середине, где стоял белый бакен, да у берега, где затонул отломившийся от гор камень, она была взрыта грядами мелких волн.
Саша сел внизу, у подножья огромной, поросшей лесом горы и стал смотреть на Волгу. В бледно-голубом небе (таким оно бывает только перед закатом) купались чайки. С огромной высоты они кидались к воде и, казалось, вот-вот разобьются об нее. Но — нет! Чайки — легкие и стройные — снова взмывали к небу, упоенно кружились в нем, и серые крылья их казались серебряными над лучами низкого солнца — серебряными в голубом…
Тоскливо становилось на душе у Саши от крика этих птиц. Вот одна из них бросила короткий стонущий крик, и вся стая ответила ей надрывным плачем. Они точно звали кого-то, кто не придет. Они знали это, но все-таки настойчиво кидали в пространство свои бесплодный зов.
Саша вспомнил маму, бабушку Дарью (сейчас она, наверно, поджидает корову с выгона), знакомую вдоль и поперек Клязьму, вспомнил, что ему придется жить в шлакоблочном доме, и, вскочив с места, побежал в гору к даче. Пусть придется снова есть пончики, лишь бы не оставаться тут одному и не слышать грустных криков чаек.
Только через несколько дней, когда Саша плыл с Юрием Петровичем на пароходе из Куйбышева к месту стройки в Ставрополь, как-то вдруг открылась ему и стала понятной особенная, неповторимая красота великой реки. Волга предстала перед ним совершенно иной. Красивые белые пароходы шли по ней вверх и вниз, закопченные буксиры натужно тащили огромные плоты строительного леса, проплывали широкие, как черепахи, самоходные баржи, шныряли катера. Воздух был оглашен басовитыми гудками пассажирских пароходов, визгливыми сигналами буксиров, вздохами машин, треском моторов. Многоголосое эхо металось в меловых обрывах Жигулевских гор. От проплывающих мимо плотов пахло раскисшей в воде корой, от барж — смолой и мокрым канатом, от катеров — бензиновой гарью.
Тревожно и сладко замирало у Саши сердце от этих запахов и звуков — смутных отголосков неведомой жизни.
Какая она за этими широкими плесами, за синими горами?
Ночь застала пароход в пути. Даже на воде было томяще душно и сухо. Круглые вершины Жигулей едва проступали неясными сгустками тени на фоне неба; низкий левый берег, накрытый пеленой тумана, был непроглядно сиз. Движение парохода ощущалось лишь пo мерному вздрагиванию его корпуса.
Саша не уходил в каюту. Он сидел в плетеном кресле на палубе как зачарованный, смотрел на Волгу. Из темноты набегали огни бакенов и встречных пароходов, ветер дышал волжскими запахами.
Два молодых голоса — мужской и женский — доносились до слуха Саши. Девушка говорила:
— В сорок первом нас, московских школьников, увозили по Волге в тыл, в эвакуацию. Я помню, как мы проплывали здесь.
Она рассказывала, и Саша, словно наяву, видел черный силуэт затемненного парохода, который, крадучись, пробирался вдоль этих берегов, а на них — ни огонька, ни вспышки света, лишь темь, непроглядная и глухая…
— Об этом я даже стихи где-то читал, — сказал юноша.
