— Как, Бондарь, на склад что-то новенькое завезли? — поинтересовался у вновь пришедшего художник.
— А тебе, Рафаэль, что за дело? — возвысил голос староста, зорко отслеживающий со своего сторожевого поста ситуацию. — На ушко мне скажи об этом, Бондарь!
— Скажу, скажу, — прогудел Бондарь хриплым голосом, продолжая улыбаться. Он хотел было присоединиться к мафии, членом которой являлся, судя по тому, как подвинулся Десантура, давая возможность присесть рядом, доложить, но рта раскрыть не успел, — в палату вошел Гоменский и позвал его за собой. Я был на полпути к выходу — собирался покурить, и не упустил возможности прислушаться, зачем Гоменский пригласил Бондаря к себе в кабинет. Прежде чем Бондарь прикрыл дверь, успел услышать слова «ревизия» и «инвентаризация». В туалете меня нагнал Муромец, прочно севший на хвост насчет табачка. Сигарет было не жалко — закончатся, может, курить брошу. Давно собирался. Муромец втянул меня в разговор, как там, на гражданке, теперь? Новый генсек, удивляющий всех тем, что говорит без бумажки и ходит в народ, его мало интересовал. Больше — девки, как, не перевелись еще? Я успокоил его, как мог. По весне, сказал, когда переходят на капрон, ослепнуть можно.
После перекура Муромец отправился обратно в палату, мечтать дальше о девках и дембеле, а я решил подышать свежим воздухом для разнообразия. На крыльце стояли Бондарь и сантехник Назар. Судя по длине дымящихся сигарет в их руках, только что закурили. Я услышал то же слово «инвентаризация», дальше оба замолчали и уставились на меня недобро. Я прошел за угол и двинулся вдоль здания, еще не придумав, куда? — но, чувствуя спиной чей-то взгляд. Видимо, «заговорщики» решили проверить, не встал ли я тут погреть уши.
Дойдя до конца отделения, я вновь завернул за угол, придумав себе занятие — почистить подоконник от упавших веток. Дело по меньшей мере странное, если кто вдумается. Где это видано, чтобы солдат сам себе находил работу? Это покушение на устои! Зачем тогда начальство?..
Не об этом ли спросить поманил меня рукой офицер от здания, что располагалось напротив?
Хотя, вряд ли. Он же не мог знать, сам я или кто приказал?
Подойдя ближе, разглядел две звездочки вдоль погона — прапорщик. Усатый бравый рубака, балагур, кутила и бабник — с виду. При этом скромный в быту во всем, что касается себя лично. Таким я увидел его портрет. Прапорщик мне понравился.
— Прикурить есть? — Он изобразил руками, как чиркают спичкой о коробок.
— Так точно, — протянул ему коробок. Он прикурил, вернул.
— Разрешите с вами подымить, товарищ прапорщик? — спросил я.
— Изволь, — с некоторым удивлением согласился он и вытащил из кармана пачку.
— Нет, спасибо, у меня есть. Я достал свою пачку «Столичных».
— Хорошо живешь, — заметил прапорщик. Сам он курил «Приму».
— Посылку получил. Угощайтесь!
— Нет, благодарю. Я к своим привык… Захворал? — спросил он меня.
— Пустяки, насморк.
— В каком месте? — Прапорщик красноречиво посмотрел вниз.
— Нет, не там, — засмеялся я, вспомнив, в каком отделении лежу. — Обыкновенный. Гайморит.
— Все, что лечится, не страшно, — философски заметил прапор.
— Бывает такое, что не лечится? — догадался я, глянув на вход в то помещение, что было у него за спиной.
— Правильно мыслишь, — сказал хранитель морга. — У меня там двое хануриков лежат, антифризу напились. Можешь себе такое представить?
— Нет, не могу, — признался я. И вправду, глупость должна иметь предел, за которым нельзя призывать в армию. Вряд ли со мной согласился бы военком, по должности считающий, что на службе любому найдется применение.
— Вот и я — с трудом… Еще, капитан один себе пулю в лоб пустил из-за несчастной любви. Не жилось ему!
«Рома здесь? — прострелило меня. — Ну да, где же ему быть?» То, что капитан Горящев находится в гарнизонном морге, подняло в душе смутное чувство, что это противоречит чему-то такому, что я слышал или видел недавно. Но чему — понять не успел, внимая дальше прапорщику.
— Сержант тоже выпил отравы из шинка. Сюда привезли, не откачали… Что такой серьезный стал?
— Нет, ничего, — поспешил заверить я. — Пока в институте учился, на «Скорой» санитаром подрабатывал, всякое видел. Покойников не боюсь.
— Не боишься? — поймал меня на слове прапорщик. — Молодец. Может, поможешь мне тогда жмура одного переложить?
— Конечно, — согласился я, будто каждый день этим занимаюсь.
Войдя в предбанник, постарался отключить обоняние. А попав в само помещение, приготовился зашорить глаза, чтобы не видеть лишнее, но перед тем успел заметить в ячейках, похожих на почтовые, только большего размера, вещи — покойников, очевидно. Мне бросился в глаза капитанский погон на кителе и рядом всякая мелочевка: часы, записная книжка, пачка «Столичных»…
Перекладывая тело с каталки на стол, я побледнел, наверное.
— Что, повело? — присмотрелся ко мне прапор. — Иди на воздух быстрее!
Я выскочил, движимый одной мыслью, и, прежде чем прапор показался следом, успел мгновенно заменить пачку «Столичных» в ячейке своей собственной, а украденную сунуть в карман пижамы. Кажется, прапорщик не успел заметить.
— Что, нехорошо? — все вглядывался он в мое лицо.
— Нормально.
— Спасибо, что помог.
— Не за что.
Унося ценную добычу, я размышлял, есть ли в этом прок? Для чего Рома перекладывал в эту пачку сигареты? Что за цифры я видел на ней?
У входа в отделение меня встретил Муромец, надеясь еще стрельнуть сигаретку. Пришлось соврать, что кончились, прижимая рукой карман, чтоб не увидел выпирающую пачку. Мне было бы сложно объяснить, как в пачке «Столичных» у меня оказались теперь болгарские сигареты. Рома ведь их курил в последние дни, сколько я помнил.
Когда я вернулся на свою койку, на меня уставился своими черными, как два жука, буркалами Бондарь.
— Новенький? — спросил он меня.
— Скорее, старенький, — ответил я. — По возрасту. По сроку службы, да, — должен был все же признать.
— Я год оттарабанил, — похвастался он.
— Я бы дал больше, — сказал я, вспомнив Гантаурова.
— Что ты хочешь этим сказать? — с угрозой в голосе спросил Бондарь. Улыбка при этом не пропала с его лица, ставшая, очевидно, обычной гримасой.
— Выглядишь солидно.
— Короче! Поможешь завтра на складе порядок навести, — постановил он. Прозвучало скорее приказом, нежели просьбой. Не знал, что я кладовщиков не жалую.
— Легко, — согласился я. — Много за работу не возьму. Пару банок сгущенки.
— Гы-гы, — усмехнулся он. — Сгущенкой тут тебя итак закормят.
Слышать такое было дико, но он оказался прав. Впоследствии я убедился, сгущенное молоко давали на полдник почти каждый день. Просто сказка!
Ночью я проснулся, как Штирлиц, потому что дал себе такую установку. Пошел в туалет, типа приспичило, опасаясь, как бы не проснулся и не увязался за мной «хвост» — Илья Муромец.
Войдя в кабинку, стал рассматривать пачку, прислушиваясь одним ухом, не принесет ли кого нелегкая следом? Вроде было тихо… Обнаружил десять цифр, написанных шариковой ручкой, видимо, второпях, — цифры плясали. Что они означали? Осмотрев всю пачку тщательным образом, разобрав ее на «запчасти», больше ничего интересного не обнаружил. Оторвав кусочек с цифрами, спрятал в карман, остальное выбросил в «очко», порвав на мелкие кусочки. Несколько штучек болгарских сигарет было жалко, но ничего не поделаешь. Возвращаясь в койку, старался не шуметь, но, сделав неловкое движение, зацепил рукой Бондаря, закутавшегося с головой, — зима, что ли? Одеяло сползло, и я узрел на подушке сверток, имитирующий голову. Вот так да! Бондарь отправился в самоход? Или мафия гуляет где-то?.. Поправил все, как было, улегся поудобнее и уснул.
А поутру мне было видение. Точнее, не так. Утром мне во второй раз предстало видение. Впервые это случилось приблизительно год назад. На призывной комиссии я об этом не сказал, на всякий случай… Гостил тогда у дяди Васи на даче в Подмосковье. Ничего особенного: играл в бадминтон с племянницей на задворках. На центральной улице в это время к соседям свадьба прикатила. Кто дядькины соседи, я не знал, но, судя по тому, что дядька сам человек не маленький, то и соседи, вероятно, не последние люди. Тут, на Киевском шоссе, все сплошь старые дачи, каждая — с историей…
Конечно, выпили бы — познакомились с соседями, а это было неизбежно, попадись мы им на глаза. Приставать стали бы, рог всучили: «Пей до дна, пей до дна!» Племянница — несовершеннолетняя, ей всего семнадцать с половиной было тогда, пришлось бы мне за двоих отдуваться. Надька, конечно, рада была бы помочь, да я бы не позволил. И зачем мне это новое знакомство? Мы, люди искусства, помня о своей будущей громкой славе, должны быть разборчивы в выборе приятелей. Если у соседей, допустим, дочка, так стала бы потом, когда ко мне придет она, громкая слава, а такой момент, конечно, уже не за горами, сочинять, будто у нее ребенок от меня! А если у соседей сын, даже страшно подумать, что он мог навыдумывать! Алла Пугачева небось тоже жалеет, что когда-то знакомилась со всеми направо и налево?
