С маху в дождь!
Разгораемся, расцветает дождь,пламенеет, благоухает ливень.Нет, его в подъезде не переждешьв настроении желчном и несправедливом.
Ливень-проливень будет лить-проливатьдо утраи завтра, и послезавтра.Очень долго солнышку не бывать —набирайтесь же куражу и азарта
и, газетой, свежей газетой закрывголову и подвернув штанины,с маху прыгайте в дождевой обрыви в лихие, счастливыеливня стремнины.
Дождь ведь самая важная,самая влажная форма жизнии лучшая из новостей.А промокнете до костей — неважно!Вы успеете высохнуть до костей.
Такая рань
Такая рань, когда часы не всталии тикают тихонечко во сне,а в небе кóлера застывшей стализвезда напоминает об огне.
Еще никто зарядку не включал.Еще нигде погода не звучала.На дню из множества его началне начато ни одного начала.
Сны длятся. Им покуда не мешаютпо кривизне задумчивой идти,но дворник, выглянув в окно, решает,скрести иль не скрести.
Машины типографские шумят,заготовляя новости и вести,и юношей предчувствия томят,предвиденья то совести, то чести.
Последние три четверти часа
Последние три четверти часаперед Москвой и домом:Москвы-реки песчаная коса,высокие, густые небесаи новенькая лесополоса,и вдруг в окно вагонное росапахнет родимым чем-то и знакомым.Последние три четверти пройдут.Ты сходишь на асфальт окраин,дорожным сквозняком еще продут?и перегромом рельсовым ограян.
Еще продут дорожным сквозняком!Но снова тынавечно в этом городе,и вся Москва подкатывает,комМосквыподкатывает к горлу.
Пейзаж с телебашней
Останкинская телебашняуже привычна и домашняи, несмотря на малый стаж,в столичный вписана пейзаж.Насущная, как пайка хлеба,она вершит свои дела.И все-таки она стрела,направленная прямо в небо.
Полувоздушна, невесома,сама собой в ночи несома,вся музыка, хоккей, балет,она к утру начнет белеть,светлеть от солнечного света.И вот уже — совсем светла!Но все-таки она стрела,направленная прямо в небо!
Тополиный вопрос
Не решают никакгорода,как же им отнестись к тополям.То их рубят, то колют.То лелеют, а то не жалеют.То последнюю коркуделят с тополем пополам.То — попозже чуть —пни тополиныевсюду белеют.
То дивятсяих быстрорастущей красе.То назавтра чернятбелый пух тополиный.Тополь, ливнем секомыйи солнцем палимый,молча слушает, как упражняются все.
Что он думает, тополь,когда в голубую корупоздно вечером врежетлюбовниквозлюбленной имя?Что он думает, тополь, когда поутрудровосеки подходят,свистя топорами своими?
Если правда, что есть у растений душа,то душа тополейозверела и ожесточилась.Слишком много терпела она и училась,пока этот вопростополиныйрешался,отнюдь не спеша.То ли сразу их с корнем!То ли пусть их растут, как растут,потрясая весноюсвоей новизною,умирая,но только зимой от остуд,летом — только от летнего зноя.
Эскиз январской ночи
Елки отработали свое.Рождество и новогодье честноотстояли. Всем известно,что у елок краткое житье.
Белый снег — зеленою иглой,шумный дворик елками завален.Из ночи выходите — за вамизелень с белизнойпод черной мглой.
Светит колющим лучом звезда,а луна лучом широким гладит.Наледь. Осторожная езда.Вот и все. А зимней ночи — хватит.
Хорошее отношение к воробью
А воробью погибнуть не дадут —какой мороз его ни убивает,какими ноябрями ни продут:воробушком недаром называют.
Воробушек! Как сказано! Любовькруглит уста, вытягивает звуки,и весь народ протягивает руки,чтоб в них согрелся воробей любой!
Невзрачная душонка городов,он отлететь от них никак не хочет.Что транспорт городской ни прогрохочет,перечирикать тотчас он готов.
Великая и вечная душапромышленности, техники и связине торопясь и не спешаиз грязи перемахивает в князи.
Заплыв
Перекатывалось течениевсей Москвы-реки через меня,и в прекрасном ожесточениипробивался я сквозь течение,сквозь струю ледяного огня.
Отгибало, сносило меня,то охватывало, то окатывалои откуда-то и куда-то велосквозь струю ледяного огня.
И созвездья, зубцами цепляясь,словно за шестерню шестерня,пролетали — все! — сквозь меня.Шел я, плыл я, ошеломляясь,сквозь струю ледяного огня.
Преимущества сорокалетнего возраста
Сорок лет с пустяком еще было —сорок с чем-нибудь только годов.Я еще не утрачивал пылаи почти ко всему был готов.
Сорок лет — это молодость старости,самое начало конца,когда столько еще до старости,когда столько еще до конца!
Я носил цветные рубашкиславной выкройки: «Я те дам!»Я еще не утратил замашки,сродные тридцати годам.
Я еще на женщин заглядывался,а не то что сейчас: глядел.Жил и радовался.Просто радовался!И не думал про свой предел.
Я еще сажал деревья,зная, что дождусь плодов,и казался мне древним-древнимсчет настигших сегодня годов.
Словно сорок сороковвместе с сорока друзьями,я взлетал высоко-высокои не думал о черной яме.
И другие есть льготы и прелести,краю нет им, конца им нет,У поры незабвенной зрелости,именуемой: сорок лет.
Старые дачники
Старые, и хворые, и сирыеживы жизнью, все-таки живой,старость, хворость, сирость компенсируялетом, проведенным под Москвой.
Вот еще одна зима прошла.Вот еще одна весна настала.Та кривая, что всегда везла,вывезла опять, как ни устала.
Тощие, согбенные и бледные,до травы доползшие едва,издают приветствия победные,говорят могущие слова.
Вот они здороваются за руки,длительный устраивают тряс,в Алексеевке и в Елизаровкевстретившись уже в который раз.
Вот они глядят хозяйским глазом:солнышко — где быть оно должно,ельничек, березничек — все рядом.Поспевают ягоды давно.
Раз судьба их пощадила снова,стало быть, не миновать судьбывам, пока еще в лесу сосновомукрывающиеся грибы.
Три алексеевских козы
Старик и три его козы,пройдя искусы зимних тягот,за год состаренные на год,живут! По ним — не лить слезы.
Старик мотает головой,но все-таки еще живой.Козел бородкою мотает,но все ж не в небесах витает:живая жизнь его питаетзеленой, сочною травой.
И я, который их нашелживыми и в хорошем стиле,нелегкий этот год прошел,как будто бы меня простилии вновь за пиршественный стол,пусть где-то с краю, посадили.
Московский йог
Йог, который после работ,после всех забот и собраний,все же на голову встаети стоит, молодой и странный.
Два часа, два с половиной,даже три часа на голове!В проносящейся мимо лавиной,в равнодушной к йогам Москве.
Йог, который сердечный ёк,боли в печени, в кишке шишкиусмиряет, съедая паекиз растрепанной взятой книжки.
Он бредет с улыбкой восточнойпо-над западной пустотой,деловитый и даже точный,сложный, в то же время простой.
Он, по коммунальной квартиревсе расхаживающий в трусах,он, в шумливом и сложном мирепопадать не хотящий впросак, —
сыроядец, молокопийцаради странных своих идей,успевает он как-то скопиться,накопиться между людей.
Он склоняется над Европой,он толкает ее к траве:ну, чего тебе стоит! Пробуй.Постоим на голове.
Петровна
