Меня, мол, нянчила. Может, и нянчила, я не помню. Я маленькая была.
Мать тогда уж по-ихнему. С грехом пополам. А куда деваться? Зуля вообще по-русски — ни в зуб толкнуть. Кадыр, правда, хорошо знал.
Ему по аптечному-то делу без этого никак. Только не хотел. Все норовил на свой свернуть: по-русски не надо, что на этом собачьем языке скажешь…»
Вот мой чай. Вот мои бутерброды. Один с докторской колбасой. Другой с семгой. Как заведено.
— Все, Машенька, спасибо. Нет, не надо. Хорошо.
Отвечаю отрывисто, сухо. Хочется крикнуть. Чтобы прервать это чертово бормотание. Не хочется кричать, не хочется отвлекаться.
Чтобы не помешать ему. Потому что бормотание это хоть и мучительно, но все же пусть человек выговорится. Бог с ним.
Беру бутерброд. Отхлебываю чай, обжигаюсь. Бренчу ложечкой.
«…Лет до пяти чучмечкой росла. А как Кадыр умер, родственники собрались. Старший брат приехал. Важный. И на сороковой день выгнали. Если бы дети общие были, тогда да. А так всё первой жене.
Зулька плакала, жалела нас, не хотела расставаться. Потому что не той веры. Но денег дали. В общем, мать потыркалась-потыркалась, а деваться некуда. Все чужое. За ним-то как за каменной стеной. Я уж на что маленькая, а помню. Ох убивалась. Он сразу умер, в одночасье.
Прилег — и все. Бурадо.[1] И мы перебрались в поселок Угольный, а там много русских, и я постепенно выучилась. Школу кончила, в областной пединститут. Три курса прошла и бросила. С маленьким-то.
Он у меня беспокойный был. Степан все в разъездах, а я с дитем на руках. Вот он мне, бывало, и говорит: переводи, мол. Смеялся. Куда мне переводить, я все забыла. Кой-какие слова только. А чтоб сказать что или понять хотя бы — что ты, Лиза. Что ты. Ты давно с работы? Ну садись, садись. Передохни. Сейчас Степан придет, будем чай пить.
Чай, скажет, не пьешь, откуда силу берешь. Степан у меня на язык острый. Всегда пошутит. Особенно если компания какая. Или после этого… как его, господи?.. ну этот, мужалас.[2] Вокруг него все так и покатываются. Уж Степан скажет так скажет. Я, Валюша, веселых любила. Как я убивалась. Но, правда, все хорошо сделали. И Вадик приехал. Он уж к тому времени со своей развелся. И могила на солнышке, и поминки какие были. Народу собралось — едва рассадила.
Степан к самому Баумахеру попал, повезло. А через четыре года все снова, и уже не вышло. Ты сумки поставь да чаю налей. Жара-то какая.
Давай в тенечек. Вода журчит. Как хорошо. Смотрю, все балагурит. Ну, думаю, беда. А он и говорит: на, говорит, рубашку купи. У меня одно платьишко на все про все да пара тапочек. Дырка на дырке. Но не в том дело. Просто я удивилась. Я же знала, что мужчины не такие. Ты же, Ниночка, сама мне сколько рассказывала. Да ты сядь ближе, чего ты. Да форточку закрой, не лето. Я, кажется, прихворнула… что-то не пойму. Немного… как это?.. гурус шавема.[3] Ну неважно, пройдет. То есть что они все такие. Я знала. Подружки рассказывали.
Они же все больше раздеть. А вовсе не одеть. Им все равно, мерзнет женщина или нет. Им свое получить — и гуляй. Я-то до последнего. Но потом как-то случайно. В первый-то раз. Я не хотела. Я его любила, конечно…»
В фальшивой полировке стола отражаются потолочные светильники. Если подпереть голову руками и смотреть сквозь них, они превращаются в солнца, дрожащие у самых глаз.
«…Он такой солидный был. На семь лет старше. Мужчина, а я что. Уже и жили вместе. А я все думала — не сегодня-завтра бросит. Топырилась.
А тут он мне и говорит: на, мол, деньги, купи рубашку. Я и расплакалась. А потом уж от него ни на шаг. Как собачонка, честное слово. Выгони меня — я и к этому по-собачьи. Ну повыла бы. Но его б не винила. Он ведь бог, а бог — он и есть бог. Ему виднее. Но он не воспользовался, а наоборот. Года не прошло, мы поженились. Уже Вадик появился. Такой хорошенький был. Покрикивал. Тут-то у нас и свадьба.
И смех и грех. Я говорю, Степан, ну куда. Давай подождем. Вот квартальную, говорю, получишь, тогда и сделаем как надо. Ну уж ему если втемяшилось, можно не беспокоиться. Хоть кол на голове теши.
Зла не хватает. Хоть плачь, хоть что, хоть скандал до развода, хоть до себя не допускай, а все по его сделает. Нечего, говорит, ждать.
Так и жизнь, говорит, пройдет. Надо по-человечески. А денег где?
В торге шаром покати. С рук на базаре — не подступись. Хоть плачь.
Кусок махана как с живодерни да две банки свиной тушенки. Совсем уж на крайний случай хранила. Одно сало. Ну думаю, настал этот случай.
И голубцов целую кастрюлю. Ну ты знаешь как — газиры побольше, красного перца, зелени в каймак густо порубила. Хоть и бедность, а все равно пальчики оближешь. Роднежко с женой пришел. Обещал
Капустин, да с утра в Качартыс поехал. Машина сломалась, на дороге ночевал. И Муса, сосед наш. Потихоньку у меня — не из свинины ли, мол. А мне что сказать? Из свинины, так он жрать не будет, а в доме шаром покати. Нет, говорю, мы порядки знаем. Ну и что, едят, нахваливают. Муса-то мне: вы, Женя, наверное, как моя мама, мясо накануне с луком маринуете. Ну да, а сама только и думаю, чтоб не рассмеяться. Дура я была. Как-то раз у Динки, у Мусовой-то жены, сковородку по-соседски. Моя занята была. Яичницу пожарила, Степана накормила, сковородку вымыла, вытерла. Свои так не мыла. Блестит, сухая. Ни запаха, ни жира. А выхожу во двор — Динка у арыка песком ее драит. Да как драит. Так и наяривает. Аж дым идет. Видать, унюхала, что яичница со свиной грудинкой. Мне прямо плохо. Господи, думаю. Вот оно как. Дура ты, дура. Муса злой мужик был, ражий. А если б узнал, какими голубцами…»
Чай хорош. Я знаю — Марьям заваривает мне в особом чайничке. У нее есть такой — маленький китайский, приплюснутый. На одну чашку крепкого-крепкого чаю. Чай я сам ей приношу. Черный чай «Пять звезд». Очень хороший чай. Днем я пью черный.
Ничего, скоро утихнет. Уже глохнет, удаляется. Кажется, человек слабеет. Говорит через силу. Некоторых слов не разобрать. И уже не переспросишь.
«…А что ж. Хоть и с горем пополам, а все же свадьба. Кибитку вымела, на кровать доску положила. Степан с работы отпросился, расписаться сходили. Мне самой и пригласить некого. Мама в Угольном, она тогда за Поздеева вышла, Николая Максимовича. Не до меня. Пост нешуточный, вот она и колотилась. В Серпухов к Неупиваемой хотели ехать. Целая экспедиция. Поздеев отпуск оформил, билеты взял. А как раз накануне-то под поезд. Как, что, никто. Нечего ему на путях делать было. То ли пьяный опять был, то ли судьба. Порезало всего, так и сгинул попусту. Да что я тебе, ты сама знаешь. Хотя у тебя родители обеспеченные были. Нет, Ниночка, ты уж не ровняй. Ты сядь поближе, а то я что-то ныбинама.[4] Да свету, свету прибавь.
Темнеет, что ли. Керосин под лавкой. Хош, хош.[5] Дай руку.
Замерзла? Сейчас согреешься. Я говорю, отец-то когда умер? Что ж ты хочешь. Конечно. Да еще в таком ведомстве. Это же сила. У них там и паек всегда, и к магазину прикрепляли. Я знаю. Паек — большое дело, не мне тебе рассказывать. Какое подспорье. Когда Степан в замы вышел, его тоже было прикрепили. Тут он как раз и заболей. Ну и не потянул, и снова в отдел. Месяцев восемь всего и попользовались. Два килограмма этого… чагит.[6] И этот. Как его, господи… Э, башма, башма… шарак гунама. Шахара, ганора[7]… Ты свету-то прибавь, Зулечка, а то путается. Да дверь-то. Его в первый раз сам
Баумахер оперировал. Степана в больницу — Вадик жениться. У меня голова кругом. Что ж, говорю, так приспичило? Грех, что ли, надо покрыть? Так не те времена, говорю. И с пузом может, коль такая быстрая. Голова кругом. Костюм надо, рубашки надо, кольцо надо, серьги надо, гостям подарки, ресторан… Нет, говорит, мы потихоньку. И гости ни к чему, и ресторан не нужен. Я в обморок. Что ж, говорю, как собаки будете жить. Вы что, говорю. Это же не шутки вам. Ну кое-как, через силу. Сорганизовали. Приезжаем. Вся на нервах. Ах, Зинуля, не тебе рассказывать. Такой мальчик.
Встретились. Смотрю на нее. Ну стерва и стерва, нет другого слова.
Что нашел? Ни кожи ни рожи. Улыбается. Да так меленько, глаза б мои не смотрели. Ах, мол, Евгения Родионовна. Уж такая приветливая.
Зачем вы все это затеяли? Это же предрассудки. Конечно, спасибо вам.
Ваш Вадик такой славный. Только ваш Вадик того не знает, этого не умеет. Ах, я так вашего Вадика люблю. Только ваш Вадик посуду плохо моет, а полы вообще не хочет. Мне без вашего Вадика и минуты не прожить. Только ваш Вадик храпит и носки редко меняет. А мать на второй голос. Такой хороший ваш Вадик, счастье моей дочери. Только на рынок его послали, а ваш Вадик даже приличной картошки. А уж капусту и поручить боюсь. Это же так важно, Евгения Родионовна. Вы же знаете, капуста требует особого. (Это она, как лошадь в пальто, перед зеркалом губы свои рыбьи помадой мажет.) Ах ты, думаю…»
Смотрю на часы. Пора к Тельцову. Правда, с ним я надеюсь разделаться минут за пять. Потому что иначе неминуемо опоздаю на лекцию.
