— Кто таков? Ну, живо, а то порешу!
Холодное лезо топора тяжело подавило на темя. И вдруг отстало. С ужасом посмотрел Ловягин на занесенный топор.
«Неужто! — и топор отшатнуло. — А похож. Вылитый. Уж не Пашенька ли так возрос? Стало быть жив батюшка-то — Антон Романович. Он-то адресок в эту яму дал — жигаревскую, а? Не забыл своего, значит… Зачем пожаловал?»
— Развяжи!
— В дядюшку Викентия горячий. Тише!..
За хутором они бродом перешли Угру и скрылись в олешнике. Шли к болоту, след в след, как волки.
Болото простиралось в желтой мгле, и скрипело, и свистело, и булькало-захлебывалось от ночных перекликов птиц.
Шедший сзади снял с лица холстинку и поглядел вокруг… Давно не появлялся у этих прорв Желавнн Астафий.
* * *
Чернели в июльской ночи крыши хутора Похожи издали на стаю летящих птиц.
Ночью шли войска.
У Ельни и Ярцево рвались лавины стальных чудовищ.
Сотни тысяч солдат на берегах Днепра, в лесах и в полях на улицах, в домах и подвалах бились неистово полыхало и клубилось с тьмой небо.
На десятки верст шеломом сверкал из ада разверженной и горящей земли огненный бронзово-золоченый холм Смоленска.
Часть II
ГЛАВА I
Когда-то предки наши, в поисках земли вольной, ушли от соседства с германскими племенами на восток, и после долгого пути, в схватках с кочевниками, завернула родословная вверх по Днепру; и стало здесь, на истоках рек, среди дубрав и родниковых болот, племя кривичей в багряных рубахах и, оглядевшись дозором с холмов, что-то узрило в отдаленном, изготовилось к сражению, расставив на вырубках деревянные крепости боевым порядком: впереди-Смоленск, а за ним, по углам-Дорогобуж и Ельня, и дальше — между верховьев Днепра и Угры, по лесам — резерв селищами звенел наковальнями, пахал и сеял. А когда с дозорных сосен бил на сполох сторожевой колокол, брали мечи, освященные молнией: огню грозы поклонялись — ее блеск поражал тьму, был непокорим и ниспосылал дождь, жизнь и благодать земле.
Вершина пространной возвышенности, водораздел рек, текущих из болотных бездн к Черному морю и морю Балтийскому, — древний, ныне пропавший, заросший олешником, а местами и усохший оврагами, путь из варяг в греки, извечный передний край России.
Как узрели тогда среди дремучих лесов отдаленное, как представилось это самое место, где кончалось одно и начиналось неведомое в голубых просветах берез — врата огромной равнины, в которой, где-то там, на московском холме, русским сойдется и будет держаться беспредельное.
Вот и год тот пришел, с пожарами, с ревом орудийным, жаркий, горький, страшный.
Наши войска, окруженные в районе Смоленска после месяца ожесточенных боев, потрясших немецкую армию и помрачивших ее, в эту августовскую ночь бродами отходили на восточный берег Днепра.
Горела тьма.
Кирьян пробежал по блескучим косам огня и провалился. Рядом забородевшее окровавленным зверем ползало и плакало. Как дегтем залило глаза.
«И меня. Так вот оно как».
Никакой боли. Только кромешное жуткой тоской проломило по телу. А в кромешном зеленым пятном бережок, Что это?
В ресницах замерцало и растворилось… Будто в ночном окне пожар моргнул. И рука тянется… Что это? Да что это? Приблизил — в ладони черные колосья шевелились.
«Где я?»
После сумраком гнулись какие-то тени и взмахивали.
Слышался хруст.
«Жнут словно?»
Вон и снопы лежат, да какие-то длинные, и что-то голосов не слышно. Так ведь война! Снопами солдаты лежат. Другие идут куда-то.
Хлестала и рвалась рожь под ногами. За полем деревенька — в пожаре светло стоит.
«Это здесь. А впереди?»
А там, как за щелью, полоской красной — речка. За ней дорога в отрогах. Шли по ней или идут еще?
Так куда?..
Шли по крутой дороге вниз мимо печных труб и ям — в черной пустыне. Расползались раненые и отставали.
Перед родником одним стоном молило поле.
— Запомним эту дорогу, товарищи. По ней назад пойдем, на берлинскую, — заверял политрук. — А вода дальше. Целый Днепр. Досыта напьемся.
Люди поднялись и побежали. Рожь захлестала все быстрей и быстрей… И вдруг волны колыхнулись, вода отошла со дна. Дно кашей кипело, вываливалось в дыру.
Поперек реки затор. Лезли по хребту его люди. Бомба ударила. Орудие покатилось по мели, потащило тряпье, качаясь, ткнуло стволом в затор. Фургон с красным крестом повернулся, и лошаденка в оглоблях повалилась.
— Ой, ой, сестричка!
Девчонка в гимнастерке оступилась.
Руку бы ей подать. Да бревна относят его. Грудь как свинцовая. Крюк в ребра-режет. Ну, не отпихнешь.
А ноги вязнут.
Выгребся на коряжину. Коряжина поднялась, корнем прет в лицо. Потащил за ремень сестричку. Тяжелая какая!
— Ну, пихнись, дуреха!
Выволок.
— Миленький.
Вскреблась на уступ и скрылась.
Рябит вода кровяная, вертится среди аспидных камней.
«Где я?»
Немцы сидели в воде, лежали и колыхались. Кулаками всех разбил и свалил. Закружились в протоке, полезли… Мертвые.
Быстрей, быстрей! Ползут наши по гребню.
В гребне вспухло жаром и треснуло, подышало и заворочалось горбом.
Прыгнул в яму, солдаты затонули в песке. Скользят под коленками гильзы. Не коряжина, а пулемет. Вгрызся руками. Из мрака вспыхнуло пятно качались, двигались каски, исчезали. Вот опять. Да прямо перед ним во весь рост надвигаются — но никак не подойдут, падают. Взревел огонь, запрыгал, вихрем пошел — одно меркло, другое загоралось. Поле озарилось и погасло.
Он уперся коленом в край ямы, оскользнулся. Хлынул песок из-под дернины.
Справа верста вдоль, да какая-то двойная. Горят танки, а под ними в мираже кромешный бой… Туда! Туда все бегут.
Провал словно повернулся. Деревенька рядом светло стоит. А вот и поле с блескучими косами, и темное в земле.
«Здесь!»
Хотел перепрыгнуть через темное, а оно дернулось и под ноги. Ударило.
Забородевший солдат толкнул в бок.
— Лежи. Кончилось все.
Туча желтела. А под ней красная чаша с паром, Чуть в стороне — туча или гора, а из нее столбы розовые пламенели до небес. Воздух озарялся, как окна в грозе.
Дорога с горы как слюдяная, отроги ее казались прозрачными, будто застыли костры во льдах. Все вокруг шевелилось и сползало к чаше. И она казалась прозрачной.
Рядом, из земли, вставали солдаты и шли куда-то.
Поднялся и Кирьян. Речка кровяная вливалась в чашу. Так это же Днепр поворот его в берегах, будто сразу и разливался перед горой с розовыми до небес столбами. А это Смоленск.
Было часа три ночи. На востоке, в рассвете, золоченой цепочкой блестела звезда. Кирьян знал эту пору: отец будил на покосы, и трубил пастух, певучими раскатами разносились по лесу звуки. Мать выгоняла корову. А бывало, уходил на рыбалку. Подгонит лодку под куст. По росе туман холодит. А потом растеплит мятой. Солнечная вода льется в осоку из горлача родникового, журчит и журчит. На той стороне плес, как в радуге: полоска реки краснеющая, зеленый берег, синие колокольчики луговые.
«Киря, перевези», — ударило по дреме. Вокруг пожары ранами. По стволам берез мелись тени, а на другой стороне, словно отражение — останавливалось и снова трогалось.
Зарево в полнеба — Смоленск. Там, в самом городе, еще с начала июля бились наши, на крутых мостовых стояли до последнего под теми розовыми, пламенеющими до небес столбами.
А стороною бугор костром — Ельня. И там шли бои: сдерживали немцев, пытавшихся выйти в тыл отступавшим от Смоленска нашим войскам. С севера будто бы прожекторный луч по земле — Дорогобуж. Когда-то, мальчонкой, Кирьян ездил туда с отцом на базар. Купили поросеночка. Искупали в реке.
— А что за речка, папаня?
— Днепр, сынок…
Посреди этого угла дорога на Вязьму.
Меркла заря со стороны Москвы, все оглядывала лесок: что-то потеряла, да выше подняла лучину-осветила судьбу совсем близкую.
Откуда-то выскочил солдат и показал на шедшего рядом с Кирьяном сутулившегося капитана.
— Вот он, гад!
Какие-то люди в командирских ремнях, с пистолетами отпихнули капитана, накинули на голову мешок и повели за кусты.
— Особисты, — сказал кто-то.
Вернулись снова с мешком, высматривая кого-то.
К Кирьяну подошел один в васильковой фуражке, заскочил вперед, окинул потемчатым взглядом.
— Никак, милок Фенькин? Куда же идешь?
— А куда все? — спросил Кирьяи.
— Давай с нами. Заразу выводить. Жалеть-то чего.
Чистые народятся. И до Митьки доберемся. Барский ублюдок. Ну, иди. Еще стренемся.
Политрука отвели. В березняке остановили. Документы посмотрели. Мешок на голову и нож в спину.
Они, один за другим, спустились в овраг — трое.
