Опустил голову. Трясет машина, мечется по лицу Мити отсвет разжигаемой ветром цигарки. А глаза закрыты. будто спит.
Сейчас бы на солнечное крыльцо да в сени, где круто поставлена лесенка на сеновал. Там в пахуче-дурманном сумраке Феня, как во вспышках грозы виделась ее красота. Не его теперь.
И еще будет Митя в чужие окопы бросаться, как бросался уже, и переплывать реки. Но эта измена жены не затеряется: она с ним — в душе, из самого ее родника колотит. Не зарастет, видать, глубока и сильна жила колотит еще и досадой, что с какой-то вины покосилась его жизнь. А где самое-то зло вины? И не знает. Может, и нет дна — прорва, которую и всем миром не осветишь до трещины. Оттуда тьмой на него надышало.
Одна пожалела… Катя. Письмо прислала ему с недалекой от лагеря границы, чтоб не убивался Митя. И слова-то грустные, и не уговором к надежде его приветила, а что вспомнила про него одна на всем свете. Знать, пожалела. И жалость-то простенькая, как льняной цветок, что из посоренного семени голубеет на обочине один — далекий от угожего поля.
Берег это письмо и читал часто. Одно это письмо. а будто все новое.
«Митя!.. Ты уж прости меня, что пишу тебе. Не ждал.
Тебе родимое словцо-то нужно. Да уж потерянное не найдешь. Может, и поклонится тебе Феня, а словно это так в потере и останется. Ты свою жизнь пожалеть должен, Митя. Не мучай ее. Она тоже радости хочет. В горький час уважь жизнь свою. Сам подари ей хоть колосок. Под сердцем его прихорони от стужи. Не пропадет. Поссется согретое, когда твоя весна придет.
Сошелся весь свет твой на Фене. Пришел ей день изменить, а тебе, Митя, подумать: и твоей любви к пей за это конец. Митя, прости, будто я тебе советы даю. Посторонняя. Только не совсем. На одном хуторе выросли. По одним кладям над Угрой в одну школу ходили… Вспомни. Всех нас равно луга встречали. Да чего-то ты сторонкой повел свою тропку.
Митя, уж скажу я тебе, не жизнь жестока с тобой, да ты сам повинен перед собой во всех своих бедах…»
Позадумывался в лагере Митя над этими вот словами: принять все, как есть, смириться.
Но сейчас, наглядевшись на страдания вокруг, которые палили растравленное сердце его, отвергал спасительное смирение.
«Вот что творят! А как же это-то жизнь принимает?
Все, значит, можно, если знать, что не тронут за подлость.
Страхом еще держутся, когда совести нет: приговора боятся. А без приговора бессовестное на весь свет плясать пойдет. Только посторонись, как разгуляется… Да вот уж, разгулялось!»
Митя бросил за борт окурок. На следу взмелись искры золотым мгновением.
Снова протянул из-под шинели руку с газетной бумажкой.
— Вторую для затравы. И третья будет, особая, если не разорю, — сказал, прислюнивая бумажку с махоркой, принюхиваясь. — И огня не надо. Духом горит.
— Откуда и куда едешь? — спросил Родион Петрович.
— Откуда, долго рассказывать. А куда, сам знаешь. Не пропал. Живой Митя. Так и скажи для слуха. Видел мол, и разговаривал. Со своей справкой лагерной к части пристал в окружении. Не далеко и не близко точно не скажу. Версты не считал. Иная и легкая, да таких мало было, а больше упорные: под шаг жизнь клади.
Кому выпадет. Напролом шли. Речку одну форсировали. Немцы по течению нефть пустили и подожгли. И в огне горели, и в воде тонули. А я по пословице — не сгорел.
Выбрался. И успел я тогда одного человека от огня выхватить… Генерал. Вот и служу у него… Слышал я, от кого не помню, искал меня в нашем лесу Стройков.
Очень тревожился, как бы я на цветочки бабу какую не подкосил… Как Стремновы живут?
— Как и все, — знал Родион Петрович, что к разговору о Кирьяне клонил Митя.
— Кирька на фронте. Это я знаю. Земляки-то теперь здесь в одной куче. К домам вон подперло… Про Катю скажи.
— Дома. Пришла, — и тут не хотел уточнять все Родион Петрович. Чужой для Стремновых Митя.
— А Федор?
— Вестей от него нет. Да срок-то еще мал.
— Что ж я тяну из тебя? Скажи и про остальное.
Главное.
— Она скот погнала под Вязьму, — сказал про Феню Родион Петрович.
— Тут бы сожрали. Армия кругом. Только скотину мучить, на падаль переводить. А я скоро, может, загляну домой. Выпрошу минутку.
— Твое дело, Митя.
— Мое, но без твоего совета. Дай-ка совет. Ближе к хутору-тебе виднее. Или дрожь охватывает правду сказать? Своя шкура очень дорога, а чужая негодная? Пусть мотается.
— Не нужна тебе твоя минутка. Счастья не встретишь.
— Да хоть глянуть, какое оно, что других стревает.
— Открывай бумажку.
— На особую?
— Да…
И третью цигарку, но уже быстро, не помня как, свернул Митя. Ловил, ловил огонек в руках Родиона Петровича от его зажигалки. И глаза жгло, так бросало на этот огонь. А закурил и откинулся, долго не видел ничего.
Тьма плыла с красными пятнами.
— Ты зачем к убийству ее привязал?
Митя поднял руку, предупреждая, чтобы тише такие слова говорил.
— Намекни только глазом, а я так схвачу.
— Простить она тебе этой лжи не могла.
— А я измену ее?
— У нее любовь. Пойми.
— На правду пошло?
— Зачем ты наговорил?
— Я ей скажу, когда увижу, — и в упор помутившимися глазами глянул Митя. — Еще в законе мы с ней. Не рвет. Чего тянет. Позор терпит.
— Может, металась. А после наговора твоего порвала. Зачеркнут закон. Буквально на днях. С женою одно, а теперь с чужой другое. Прежнюю волю с ней забудь.
— Поторопилась, — с досадой произнес Митя.
— Да ведь печати убирают.
— До печатей не пустим… А она ничья теперь. Оторванная. Хоть на корне была. Держалась.
— Или жаль?
— Кирька подлец!
— Злобство, Митя. Завелось счастье. Зачем топтать?
— Как бы ты запел, Родион Петрович, если бы с твоей Юленькой такое счастье бы завелось?.. Ты пожалей, не топчи. А как твое топчут на сердце, прими, не жалея.
Чего меня-то не пожалели? Да в час глухой ты и пожалей. Нет же! Я для себя за это самое счастье тебя подавлю. Или не забунтуешь? Без промашки в дверь я тогда на Кирьку вошел. Да Стройков… И уж не за бабу я, а за подлое. И отец-то, подлости он не вынес чужой.
Перетянуло. Да и Дементий Федорович от подлости пострадал. Слышал, обошлось. А пострадал. И виноват я перед всеми, что не срубил Желавнна. Пропал бы я, так за совесть. А то, как дрянь, повезли меня в тележке, и Стройков надо мной ликовал… А на свою минутку домой приду. Мы по соседству. Хоть и не жена Фенька, а пусть ждет. Я ей сказать кое-что должен. Не трону.
Так и передай.
— До этого ли, Митя?
— Самое время. А то правду не узнает.
Машина остановилась на большой поселковой площади. Была она и высотою с перекрестком, от которого шли дороги на Спас-Деменск и Ельню.
Сходить здесь Родиону Петровичу. Митя помог ему Слезть.
Поднялся в машине лейтенант и поглядел в бинокль в сторону Смоленска. Совсем близко увидел трепетный розовый край неба.
— Стоит Смоленск!
Родион Петрович постучал в дверь избы Стройкова.
Тут решил заночевать. А чуть свет тронется в путь. Дом теперь рядом, каких-то двадцать пять верст.
Глафира глянула через окно. В темноте не разобрала, кто стоит на крыльце. Старик, вроде бы седой, с палкой.
«Беженец».
В последние дни люди шли из горящего Смоленска.
Стучали в избы, просили хлеба, воды. «Спасибо, родная».
И брели дальше с опаленными солнцем, почерневшими лицами. Гнали людей пожары, бомбежки, страх перед насилием и бои, которые гремели в деревнях и городках.
Некуда было деться, ничего не оставалось, как уйти, хоть где-то найти тишину и кров.
Предупреждали, что среди беженцев мог быть и враг.
— Глашенька, — заслышав за дверью осторожный скрип, сказал Родион Петрович.
Она открыла дверь. Стояла перед ним в легкой рубашке, босая, с голыми плечами, и тело ее, натомленное сном, уже разбуженное, дышало дурманом цветущей конопли.
— Входите. Одной страшно, — сказала Глафира, обрадовавшись, что зашел человек знакомый.
Родион Петрович снял свой рюкзак. Фуражку положил на угол лавки.
— Или уходите? — так поняла его появление ночью, что и он тронулся с беженцами, и удивилась. — А Юлия?
— А она сказала, никуда не пойду, хоть убейте меня.
С места не стронусь…
— А то испугалась. Неужели и нам трогаться. Садитесь. Есть будете?
— Попить бы. А больше ничего.
Он сел за стол. Напротив, на комоде, темно отливало зеркало. А над ним знакомая фуражка хозяина. Издали узнавали на здешних дорогах. Казалось, одно имя его отпугивало недоброе. Хоть и леса темные, дремучие, но и ночью поезжай, похрапывай, никто не тронет.
Глафира принесла квасу в кружке, поставила перед Родионом Петровичем.
— Муженек-то пишет?
