Елагин посек кресалом — кремнистым камнем ударил несколько раз по краю железной трубки, из которой торчал обгорелый фитиль. Попала искра, и фитиль затлел. Елагин раздул жарок посильнее. Поднес прикурить Невидову. Лицо его, как из пластов земли, — и грязь, и пыль, и кровь, — все спеклось и потрескалось.
— Отличная махра! — с жадностью затянулся он, долго не выпуская дым.
Они пробирались через орешники и краем обходили поляны в буреломах, из гнилой тьмы которых вырывались малиновые стрелы иван-чая.
* * *
Курился дым, сливаясь в высоте в сумрачную завесу.
Плыл красный диск солнца над этой черной и еще жаркой пустыней.
Пожар на границе поля, где недавно прошел бой, казалось, смирился, ушел под землю — в корни и торфяные пласты. Но там, тлея, прокрался через просеку и ночью, взбешенный ветром, метнулся по вершинам сосен, разбрасывая потоками раскаленного воздуха языки пламени па многие километры.
Прямо на север двинулась огненная лава, сжигая все на своем пути: деревни, застигнутый в лугах скот, немецкие склады и колонны танков. Дороги исчезли о море огня. Вихрь дошел до станции, перекинулся через полотно.
Из горящих эшелонов выпрыгивали солдаты в надежде спастись. Пожар и багровое, клубившееся в тучах небо наводили ужас. Казалось, сама земля пришла в ярость.
Невидов и Елагин перебрались через остывшее пожарище по краю оврага. Вокруг черпая пустыня. Вдали дорога. По ней двигались немецкие машины в сумраке из пепла и пыли.
Падали редкие капли дождя, и от их ударов с шипеньем взрывался потревоженный жар.
Елагин остановился перед ямой. Из треснувшей земли парило смрадом. Здесь был колодец. Неизвестные спустились к воде, чтоб спастись от огня, задохлись.
Невидов шел сгорбись, торопливо.
— Ты прибавь шагу. А то ветер в нашу сторону. Накроет дымом. Задохнемся, — сказал он.
Среди этого пекла холодным ознобом обдавало Елагина и мутило голову: крался в кровь своей отравой угар. Елагин упал на колени и со стоном стал выплевывать что-то горькое, а перед глазами блестела холодная, прозрачная в зеленой траве вода. Хоть бы глоток.
— Да пей! Пей же! — слышал он голос.
Глотнул и еще раз глотнул, ощущая свежесть, которая словно омыла сердце. Он увидел прозрачную зеленую траву где-то в глубине и понял: родник.
Невидов слышал, как Елагин спешил за ним: задыхался — бился из последних сил.
— Прости, что я тебе как хомут достался.
— Довольно.
Невидов на секунду задержался у куста среди высокой травы и пошел дальше.
Елагин отшатнулся. Под ветками лежал мертвый, в гимнастерке, босой: не встал со своего последнего привала, не было сил, и уснул в этой высокой траве… навечно.
На лбу Елагина выступил холодный пот. Что-то темное и красное поплыло перед глазами, и тошнота душила. И уж не слышал, что говорил Невидов, рухнул как подкошенный.
Невидов подошел. Неподвижно в рыжей щетине лицо Елагина. Прямо он лежит.
«Поспи, дружок».
Елагин раскрыл глаза. Заря заливала березник красным светом. Невидова не было. Он взял палку и, опираясь на нее, встал. Боль колыхнулась в ноге. Резко кланяясь над своей палкой, пошел. Лес поднимался и падал с гулом. Сергей бился между стволов и, казалось ему, бежал.
Вот какое-то озерко. Вода горит, как подожженный деготь. Вспыхивают темные глубины. Сергей упал, отполз. В траве два автомата, и кто-то лежит рядом… Глядят с неустрастимым блеском глаза…
— Это ты, Невидов?
— Не шуми… Ранило меня… Не дотяну, Придется тебе нести…
Из-под гимнастерки красным потекло полотнище. Никак не возьмет его Сергей. Тяжелое. Скользит из рук и вьется в траве.
— Скорее. Завяжи покрепче.
Кто-то храпит и храпит в озерке.
— Не спи, Елагин!
Что это? Какой-то бледный свет и что-то черное блестит внизу.
— Река, Невидов!
— Ложись! Березина… Не жди меня…
Над камышами птица взмахнула. Мелькнул огонек и погас. И вот кругом замелькали огни и загрохотали.
— Невидов!
— Живей на тот берег!..
Взлетела ракета. Медленно опускалась, озаряя реку, По воде захлестали пули.
На миг ясно, с мукой и болью увидел все это Сергей и упал на камыши, стал разгребать стебли.
— Невидов!
И куда-то провалился. Его завертело и понесло.
Перед ним насквозь горел огненный простор, в котором из-под земли яростно и скорбно вздымались тени.
«Фронт… вот он какой», — подумал Сергей.
Медленно сдвигались огромные тени, погребая друг Друга мраком, и еще ярче сквозь них и под ними зиял неугасимый пожар.
— Скорее… скорее… — слышал он голоса.
Какие-то люди склонились над ним, подняли, и все закачалось.
Потом он почувствовал, что захлебывается чем-то теплым, и застонал. Вода! Надо бы выплыть! Но руки не повиновались.
«Вот и конец… Топу… Неужели такая густая вода! — В тумане большие белые люди, кто-то рядом стонет и плачет. На столах окровавленные лежат.
«Неужели казнь?» — с ужасом подумал Елагин.
— Вероятно, гангрена… Полосуйте ногу.
— Укол… Еще укол. Скальпель.
— Галина, а ну погляди своими глазищами, нигде не кровоточит?
Душный туман заколыхался и посветлел. Вдруг все прояснилось. Елагин увидел глаза-только глаза: лицо закрыто маской. Как прекрасны они!
«Сон… опять сон!»
— Зажим… Еще зажим… Еще, — повторял где-то голос.
Глаза приблизились.
— Полина Петровна, что с вами?
— Боже мой… Сережа… Сережа… Товарищи, это мой сын!
«Голос мамы… Но где она?.. Где?»
Слезы выступили на глазах. Стекали по рыжей щетине щек.
— Сережа… Прощай… Пора.
Опять голос матери. Она сидит рядом в гимнастерке» Пилотка со звездой. Глаза печальны, задумчивы, словно и не видят его.
Подошел кто-то и сказал:
— Прощайтесь. Трогаем.
Мать склонилась над ним и поцеловала, Он медленно приподнялся. Светит напротив что-то синее и дышит свежестью, это же окно вагона!
За окном, на откосе, стояла женщина в военном.
— Мама!
Мимо нее проносились вагоны с разбитыми окнами, с пробоинами. На подножках люди в белых йалатах.
— Мама…
ГЛАВА VII
Родион Петрович был по делам в лесхозе и возвращался домой.
Горела Вязьма. Доносился гул взрывов, зажигалась тьма в полях. Солдаты, покинув свои эшелоны на железнодорожном полотне, стояли во ржи.
Брели толпы беженцев. Скрипели и постукивали повозки. Гнали скот коров, овец. А навстречу долго, бесконечными колоннами шли солдаты. Невидимая в темноте пыль застилала мраком дорогу.
Родион Петрович шел долго и не чувствовал усталости. Привык ходить, когда надо было, и очень быстро, но сейчас он шел шагом умеренным, ссутулясь, с березовой палкой, как странник. Вечный странник, затерявшийся в ночи. Бредет давно-давно через ржаную теплынь полей, бредет в неведомое.
Горюнили сверчки во ржи, и похоже было, что из прошлого доносились звуки ночей.
Наперерез лугом ехала машина: перебиралась с большака на проселок, чтоб сократить путь. Родион Петрович остановился. Шофер открыл дверцу, спросил:
— Здешний, отец?
— А что надо-то?
— Под Ельню поскорей.
Родион Петрович стал рассказывать, как проехать: называл деревни, подсказывал, как можно и еще ближе, если там-то и так-то свернуть.
— Да мне по пути, собственно, — сказал он, не напрашиваясь, а предлагая свои услуги.
— Посадите деда, ребята!
Солдаты, сидевшие в кузове, помогли Родиону Петровичу забраться в машину. Он сел у борта на какой-то ящик. Поставил между коленей палку.
В кузове спали солдаты, укрывшись шинелями, и сидели, сгорбясь.
Ехали лесом. Хлестали по бортам машины ветки, оставляя осиновые и березовые запахи потревоженных и порванных листьев.
В углу, у кабины, солдат в накинутой на плечи шинели с поднятым, как в ненастье, воротником смотрел с угрюмоватой задумчивостью на нового попутчика. Родион Петрович чувствовал этот взгляд. Кажется, знакомый… Солдат поднялся и, переступая через спящих, приблизился — сел напротив Родиона Петровича и в упор посмотрел. Глаза с холодноватой чужинкой, и волчье что-то в них скрыто усмешкой.
«Митя!»
— И далеко от дома дороги знаешь. А будто всю жизнь в своем лесу просидел, — сказал он. — А я и одну забыл.
— А что не здороваешься? И это забыл?
— Своих помню.
Он протянул руку с газетной бумажкой.
— Насыпь нашей, с родного бережка.
Родион Петрович протянул кисет.
Митя затянулся, задыхаясь, откинув голову.
— Вот она наша-то! Горькая и сладкая! — и он с еще большей жадностью затянулся, повел плечами. — Жилы зажгла. Как зазноба! Донничком, березовым листом балуешь. Зато и хороша. После войны свою так буду баловать, полынькой еще, чтоб с горька слаще было.
