Въ началѣ зимы наступилъ для меня жестокій періодъ моихъ житейскихъ исключительно тяжкихъ переживаній, временами доводившихъ меня до степени такого душевнаго отчаянія, что не будь у меня внутренней моральной опоры въ лицѣ сопутствовавшаго мнѣ вездѣ и всегда свѣтлаго облика моей горячо-любимой невѣсты, я могъ бы окончательно свалиться или подпасть подъ „недобрыя” мысли...
Я говорю о памятномъ началѣ декабря 1897 года, которое мнѣ пришлось провести въ кошмарной обстановкѣ съ несчастнымъ отцомъ и бракомъ Николаемъ въ ожиданіи суда надъ нимъ и затѣмъ во все время самага ужаснаго процесса. Все завершилось фатально-трагично: Николай былъ осужденъ, а бѣднаго отца на моихъ рукахъ разбилъ параличъ, и его, безсловеснаго и недвижимаго, пришлось изъ Алатыря везти въ Москву и тамъ помѣстить въ клинику. Къ нему пріѣхала изъ Головкина мама, тоже еле живая съ совершенно разстроенными нервами.
Все это происходило незадолго до январской очередной сессіи Губернскаго Земскаго Собранія, къ которому мнѣ надо было готовиться съ докладами по завѣдываемымъ мною отдѣламъ. Благодаря удивительно отзывчивому и сердечному отношенію добрѣйшаго Ушкова ко всѣмъ моимъ семейнымъ событіямъ и горестямъ, я смогъ, напуствуемый любовнымъ благословеніемъ дорогой моей Анюты, и обнадеженный обѣщаніемъ милаго Константина Капитоновича слѣдить за ходомъ леченія отца, болѣе или менѣе спокойно отправиться къ себѣ въ Самару для срочныхъ подготовительныхъ къ Собранію работъ.
Впервые мнѣ предстояло выступить въ качествѣ отвѣтственнаго лица по исполненію возложенныхъ на меня земскихъ обязанностей. Положеніе осложнялось тѣмъ обстоятельствомъ, что оба порученные мнѣ отдѣлы были недавно учреждены и прошли незначительнымъ большинствомъ голосовъ — много гласныхъ относилось къ ихъ образованію скептически. Надо было ожидать при обсужденіи моихъ докладовъ оппозиціонно-критическихъ выпадовъ.
Морально и физически надорванный семейными событіями, я не былъ достаточно увѣренъ въ благополучномъ исходѣ моихъ выступленій. Мнѣ впервые приходилось публично, передъ всей губерніей, выходить съ дѣловыми рѣчами. До тѣхъ поръ я еще не рѣшался говорить на губернскихъ собраніяхъ, ограничиваясь участіемъ въ нихъ лишь въ качествѣ секретаря. Своими же выступленіями на уѣздныхъ Ставропольскихъ собраніяхъ я не бывалъ доволенъ: за отсутствіемъ навыка къ публичнымъ рѣчамъ я первое время стѣснялся и не умѣлъ ладно резюмировать свои основныя предложенія. Впослѣдствіи все это ко мнѣ пришло, благодаря практикѣ и нѣкоторой надъ собой работѣ.
Наконецъ, ожидаемая мною не безъ трепета ,очередная сессія Самарскаго Губернскаго Земскаго Собранія открылась, и къ моей величайшей радости, все по моимъ отдѣламъ прошло удачно, несмотря на попытки нѣкоторыхъ земцевъ доказывать ихъ ненужность.
Вспоминаются выступленія трехъ моихъ главныхъ оппонентовъ — rp. Н. А. Толстого, Л. П. Поздюнниа и А. Э. Свенцицкаго. Изъ нихъ первый, пользовавшійся въ своемъ уѣздѣ безграничной властью, былъ не по соображенніямъ существа самаго дѣла, а исключительно по мотивамъ личнаго характера однимъ изъ самыхъ ярыхъ противниковъ представленныхъ мною на обсужденіе земскаго собранія докладовъ.
Отвѣчалъ я Толстому хладнокровно, не горячась, въ рамкахъ сути самаго дѣла. Въ результатѣ нашей словесной дуэли, въ перерывѣ подходитъ ко мнѣ Николай Александровичъ и, вопреки своей манерѣ, привѣтливо протягиваетъ мнѣ свою руку. „Отнынѣ, — сказалъ мнѣ графъ, — я заключаю съ Вами союзъ. Вы меня побѣдили не столько сутью дѣла, сколько Вашимъ умѣньемъ докладывать и сдержанно отвѣчать; я Вамъ предрекаю широкую будущность”... И надо отдать Толстому справедливость — послѣ этихъ своихъ словъ и до самаго своего жизненнаго и служебнаго тиража, онъ ко мнѣ относился всегда благожелательно.
Въ отошеніи же „умѣнья моего докладывать” я снискалъ не только его, но и общее одобреніе
Всѣ боялись, что я свои длинные доклады буду читать на собраніи полностью, какъ они были напечатаны. Всѣ были пріятно удивлены, когда я представилъ виманію собранія лишь самый необходимый и интересный для г. г. гласныхъ экстрактъ всего содержанія.
Итакъ все окончилось для меня благополучно. Собраніе закрылось. Гласные разъѣхались, Мы, управцы, вновь были предоставлены своей служебной самостоятелньости, и я получилъ отъ своихъ милыхъ и дружелюбно ко мнѣ настроенныхъ коллегъ новый отпускъ, ради небезызвѣстнаго для нихъ, ожидавшаго меня въ Петербургѣ немаловажнаго событія — бракосочетанія.
Въ концѣ января я былъ уже въ Москвѣ, гдѣ ждала меня радость свиданія съ моей нареченной и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вновь встало передо мною во всей своей силѣ живое горе моихъ несчастныхъ родителей и злой рокъ брата Николая, получившаго временную свободу и проживавшаго въ Москвѣ же, среди своихъ близкихъ... Эта двойственность была непрестанной спутницей во весь описываемый періодъ моей жизни — одно согрѣвало, давало бодрость и свѣтлую надежду — другое приводило меня въ отчаяніе.
Бѣднаго отца я засталъ почти въ томъ же параличномъ состояніи. Мама тоже находилась въ крайне угнетенномъ настроеніи, страдая острыми нервными припадками. Отношеніе къ нимъ обоимъ и къ ихъ тяжкому горю со стороны моей невѣсты и въ особенности отца ея, продолжало быть исключительно теплымъ, родственно-сочувственнымъ.
Почти ежедневно навѣшали мы отца, лежавшаго въ превосходно оборудованной новой клиникѣ на Дѣвичьемъ полѣ. При этомъ однажды произошелъ слѣдующій памятный случай: надумали мы съ Анютой проѣхаться къ больному на Ушковской великолѣпной, всей Москвѣ извѣстной, парѣ сѣрыхъ въ яблокахъ, могучихъ Орловскихъ кровныхъ красавцахъ. Запряжены они были въ четырехмѣстныя городскія сани. На козлахъ сидѣлъ московскаго типа кучеръ Павелъ, представительный бородачъ, разодѣтый и круто завернутый въ парадный кафтанъ. Въ клиникѣ мы застали маму, которую уговорили сѣсть съ нами въ сани, чтобъ вернуться домой. Издавна напуганная еще въ Симбирскѣ случившимся съ ней несчастьемъ, мама вообще опасалась ѣзды, признавая лишь возможнымъ садиться на завѣдомо спокойныхъ лошадей. Она просила предоставить ей вернуться на скромномъ извозчикѣ, но мы настоятельно убѣждали ее довѣриться испытаннымъ городскимъ лошадямъ и превосходному опытному кучеру. Мама сдалась и, крестясь, усѣлась съ нами. При спускѣ съ Дѣвичьяго Поля внизъ подъ гору по Пречистенкѣ, вдругъ изъ одного небольшого переулочка выскакиваетъ „лихачъ”, столь невзначай и такъ преступно-неумѣло, что нога одной изъ нашихъ лошадей попадаетъ въ днище проѣзжавшихъ поперекъ извощичьихъ санокъ. Въ результатѣ получился невѣроятный кавардакъ. Нашъ, какъ кукла связанный долгополымъ одѣяніемъ, кучеръ попадаетъ подъ козлы и... мощные жеребцы понесли, да еще подъ гору. Спасенье наше оказалось въ томъ, что молодецъ Павелъ остался до конца вѣренъ своему долгу — попавъ подъ сани, вывернувшись немного въ сторону отъ бившихъ рядомъ съ нимъ, какъ смертельные молоты, тяжелыхъ лошадиныхъ копытъ, онъ, стремительно влачимый по снѣговой мостовой, задѣвая панельные столбы, все же не бросилъ завернутыхъ на руки вожжей. Только благодаря этому удалось мнѣ спуститься внизъ до самыхъ полозьевъ, перехватить вожжи, вновь забраться на козлы и сдержать умныхъ красавцевъ. Бѣдная мама потеряла сознаніе. Мы ее съ Анютой бережно пересняли съ нашихъ саней и довезли на извозчикѣ до дому. Оказалось, она была права — лучше было ея послушаться...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
