Багряное солнце поднималось над белорусской землей, и навстречу ему протягивали свои нежные ветви стройные белокрылые березки. Радостно и весело плескались воды Шкловки в отлогих берегах.
Гуляй-День в раздумье глядел вдаль, туда, где на запад от разоренной Шкловской крепости вился шлях… Там, за густой стеной лесных чащ, в десятках замков и крепостей, может быть, более крепких, чем Шкловская, в городах и селах, собирались хоругви шляхты. Туда пойдет нынче низовой кош на соединение с Корсунским полком.
А в это время, не жалея угорского жеребца, подгоняя его плетью и шпорами, Тимофей Чумак скакал к наказному гетману Ивану Золотаренку. Вез наказному добрую весть от кошевого атамана Гуляй-Дня.
…Спустя три дня низовой курень был уже под Борисовом.
С треском пылали факелы, подожженные смоляные бочки языкатыми огнями рассеивали темную завесу ночи. Корсунцы и черниговцы в одном строю со стрельцами князя Трубецкого штурмовали шаицы войска Радзивилла, которое четырехугольником стало на Борисовском шляху.
Кованные железом телеги с четырех сторон окружали польский лагерь. Оттуда ливнем летели пушечные ядра, роями пчел неслись пули из тысяч мушкетов и пищалей.
Радзивилл спешил на помощь осажденному Смоленску. Там его ждали Обухович и Корф. Но напрасно ждали они помощи с запада, сам коронный гетман литовский метался теперь, как зверь в западне.
Битва началась с зарей и не угасала до поздней ночи. Трубецкой и Золотареико решили не давать отдыха Радзивиллу. Лагерь за телегами должен был стать могилой для десятков хоругвей литовского гетмана. Если бы это произошло, участь Смоленска была бы решена здесь, под Борисовом.
Гуляй-День со своим куренем явился вовремя. Золотаренко встретил его перед шатром, на опушке леса. Он только что прискакал с поля битвы и жадно пил из ведра студеную воду. Напившись, наказной гетман вытер мокрые усы, обнял за плечи Гуляй-Дня, прижал к груди.
— Спасибо!
Только было Гуляй-День собрался заговорить, к шатру подскакал князь Трубецкой. Соскочил с коня, кинул поводья казаку. Узнал Гуляй-Дня. Сказал, поправляя окровавленную повязку на лбу:
— Будет тебе благодарность от самого царя за Шклов.
Воткнутые в расщелину граба факелы перед шатром озарили старшину. Внезапно из темноты донесся резкий окрик:
— Куда прешь? Ослеп, что ли? Аспид! Не видишь, чей шатер?
Кто-то ответил дерзко:
— «Языка» веду, матери его ковинька…
— Давай «языка»! — закричал Золотаренко нетерпеливо. — Давай его сюда!
Из темноты казаки вытолкнули на лужайку перед шатром шляхтича, — втянув голову и плечи, он остановился перед Золотаренком.
— Где взяли? — отрывисто спросил наказной у казака, который держал за конец веревки связанного по рукам шляхтича.
— В плавнях, ваша милость. Пришлось малость побить, дюже упирался… Но память не отшибли… Грамотка была у него за пазухой. Вот она.
Золотаренко взял из рук казака грамоту и отошел с Трубецким к дереву, под факелы. Развернув грамоту, Золотаренко быстро читал вполголоса:
«Ясновельможному господину моему, его величеству королю Речи Посполитой Яну-Казимиру.
Король! По дороге к Смоленску меня на Борисовском шляху перехватили московиты и казаки Хмельницкого. Фортуна неслыханно изменила мне. Мой лагерь окружен со всех сторон, и я лишен возможности прийти на помощь Смоленску, который уже едва держится, как сообщали мне недавно смоленский воевода Филипп Обухович и генерал Корф. Здесь, на Литве, хлопство повсюду враждебно к нам, сдается вместе с городами и селами на царское имя, и эти проклятые хлопы причиняют больше вреда, чем сама Москва. Если это зло распространится дальше, нужно ожидать такого же бедствия, как казацкая война на Украине. Умоляю вас, ваше величество, приказать великим гетманам и кварцяным полкам немедля прийти мне на помощь; особенно важно, чтобы в спину московитам и казакам ударили пушки саксонской артиллерии. Король! Сдерживая бешеный натиск московитов и казаков, я спасаю Смоленск. Но одновременно здесь губится цвет и гордость Речи Посполитой, ее лучшее рыцарство. Остаюсь вашим покорным слугой в надежде на быструю помощь.
Писано в лагере поблизости Борисова. Януш Радзивилл».
— Что скажешь, пан воевода?
Золотаренко поднял глаза на Трубецкого.
— К рассвету, самое позднее к обеду, с Радзивиллом нужно кончать. Нет у нас уверенности, что уже такая грамота не послана раньше…
— Об этом мы еще спросим у «языка»… Но правда твоя… Последний приступ учиним на рассвете… Кинем все…
— Все силы! — решительно проговорил Трубецкой.
— Гуляй-День! — крикнул Золотаренко.
— Слушаю папа наказного. — Гуляй-День быстрыми шагами подошел к старшинам.
— Дай куреню отдохнуть. На рассвете штурм польского табора. Как низовики?
— В полной силе, твоя милость!
— Радзивилл вестку королю в Гродно посылает, о помощи молит, нужно опередить панов-ляхов. Вот какое дело…
Золотаренко говорил неторопливо, как бы объясняя. Почему-то вспомнился тот день на рудне, когда впервые увидел Гуляй-Дпя.
— Я, наказной, еще семьсот сабель белорусов с собой привел. И Михась Огнивко со мною… Кабы не он, Шкловскую крепость так скоро не взяли бы…
Гуляй-День говорил все это, думая об одном: как бы проведать, жаловался ли уже Цыклер наказному гетману или еще не успел? Но Золотаренко перебил:
— Где Михась Огнивко?
— Здесь, — ответил Гуляй-День. — Огнивко!
От толпы отделился Михась Огнивко и поспешил на голос Гуляй-Дня.
— Вот какой ты! — не то одобрительно, не то удивленно проговорил Золотаренко, зорко оглядывая широкоплечую фигуру белоруса.
Наказной гетман простосердечно протянул руку Огнивку и взволнованно произнес:
— В славный час приветствую тебя, рыцарь, борец за волю сестры нашей Белой Руси!
Князь Трубецкой, поправляя повязку на голове, подошел ближе. Михась Огнивко поклонился старшине, оробел и слегка попятился назад.
— Погиб Омельян Трапезондский, — молвил вдруг Гуляй-День и коротко рассказал, как именно погиб старый казак.
— Вечная ему память! — скорбно молвил Золотаренко, снимая шапку.
— Храбрый воин! — отозвался Трубецкой.
Минуту длилось грустное молчание. Его нарушил Михась Огнивко:
— За оружие, наказной гетман, великое спасибо тебе. Мы это оружие не обесславили, хорошо угостили им панов…
— Ляхов, — добавил твердо Золотаренко и повторил: — Панов-ляхов…
Гуляй-День прищурил глаз, пряча в усах усмешку. Золотаренко уловил ее и снова вспомнил тот день на Гармашовой рудне и беседу Гуляй-Дня с Хмельницким.
— Цыклер жаловался — бунтовщика солдата укрывают в твоем таборе, — сурово проговорил Золотаренко. — Негоже такое дело. Прикажи выдать его Цыклеру.
— Нет у нас ни одного цыклеровского солдата, — твердо ответил Гуляй-День.
Золотаренко смерил его недоверчивым взглядом. Сказал решительно:
— Бунтовщика надлежит выдать полковнику Цыклеру.
— Нет его в моем таборе, — упорно стоял на своем Гуляй-День.
Князь Трубецкой погрозил пальцем Гуляй-Дню и ушел и шатер.
Золотаренко вздохнул. Прикусил кончик уса. Гневным взглядом смерил молчавшего Гуляй-Дня. Если бы не предстоящая битва, по-другому поговорил бы с ним. Но сейчас и этого хватит. Погоди, казак, дай время! А Гуляй-Дню сказал:
— В переяславских статьях черным по белому записано, чтобы воров и беглецов с земель московских в кошах казацких, куренях и полках не укрывать…
Гуляй-День хотел возразить, но Золотаренко остановил его гневным взмахом руки.
— Об этом сейчас пререкаться с тобой не буду… Ступай, атаман, к казакам, я вскорости в твои курени сам прибуду…
…Позднее князь Трубецкой говорил в шатре Ивану Золотаренку:
— Известное дело, Цыклер тоже не золото, однако обиду от стрельца полковнику терпеть негоже. Потаканье своевольникам до добра не доведет.
— Твоя правда, князь, — согласился Золотаренко, — Дай срок, будет по закону
…На заре содрогнулась земля от оглушительных ударов грома. Молнии терзали небо, покрытое косматыми тучами. Внезапный вихрь налетел на шатры, раздувая пламя костров, раскидал хворост, опрокинул котлы, рвал в клочья натянутые на жерди полотнища. А гром все катил и катил над степью, над шанцами, над глухою стеной темного леса свои гулы, и в обоих лагерях — польском и казацком — настала напряженная тишина. Утихла стрельба, смолкли крики. Тимофей Чумак откинул с мокрого лба нависший оселедец, отложил в сторону лопату. Со страхом поглядел на грозное небо, озаренное молнией, и поспешно перекрестился. Казаки, которые, как и он сам, стояли по плечи в вырытом рве, тоже побросали лопаты. Послышался голос:
— К бесу такую работу!.. Утекать надо в лес… Глянь что творится!..
