— Повешу, палками забью!.. — брызгал слюной Цыклер, гневно сверля глазами Гуляй-Дня.
У того только скулы дергались. Подумал про себя: «Не будь здесь панов-ляхов, я бы с тобой поговорил».
Сказал Подопригоре:
— Пленников отвести в табор. — Поманил рукой Чумака, шепнул на ухо: — Разыщи стрельца, возьми к себе…
Тимофей кивнул головой, придерживая саблю, выбежал из покоев.
Степан Чуйков остановился на площади перед монастырем. Куда бежать? Какое-то безразличие овладело им. Дрожала рука, которою только что угостил полковник Цыклера. А разве не так следовало отблагодарить?.. Заметил в проломе стены своих пушкарей. Как и велел им, стояли при пушке, не сходя с места. Удивленно глядели на Чуйкова. Сердце его, наполненное обидой, порывисто билось. Вот она, вся награда за честный бой, за меткие выстрелы по шляхетскому войску, за то, что региментаря в плен взял… Господи! Да где же правда? За что?.. Выплюнул себе под ноги сгусток крови. Рассердился сам на себя Да разве у Цыклера, пса заморского, искать правды? Мелькнула мысль: а у кого же? Может, у боярина Артамона Матвеева? Или у купца Бузкова на тульской мануфактуре? Повстречать бы сейчас своих побратимов, тульских оружейников, рассказать им, пусть бы своими глазами увидали позор Чуйкова…
О том, что сейчас стрельцы, по приказу Цыклера, могут схватить, заковать в цепи, увести в Москву, кинуть в Разбойном приказе в застенок, на дыбу поднять, — о том в этот миг и не думал… Иное грызло сердце, сушило голову: за что?..
Кто-то тронул за плечо. Оглянулся, хватаясь за саблю. Но встретил доброжелательный взгляд.
Тимофей Чумак воскликнул радостно:
— Вот где ты, брат! Я тебя уже за стенами искал, а ты вон где… Ну-ка, живей отсюда…
— Куда? — глухо спросил Чуйков, и сердце его за стучало сильнее, взволнованное надеждой.
— В хорошее укрытие, — ответил Чумак. — Поторопись, ежели не хочешь на перекладине качаться…
— Еще жить хочу, — признался Чуйков, следуя за Тимофеем.
10
Цыклер ночью пришел в казацкий табор. Оттолкнул караульного перед шатром кошевого. Откинув полу, вошел в шатер. Гуляй-Дню, встретившему его вопросительным взглядом, кинул в лицо угрожающе:
— Доподлинно известно мне: бунтовщик и вор, смерд поганый, пушкарь Чуйков в твоем таборе скрывается. Прикажи разыскать…
— Тебе известно, мне — нет.
Хотелось Гуляй-Дню другими словами угостить полковника. Через силу сдержался. Быстро поднялся с кошмы, кликнул казака, велел принести горелки, пригласил Цыклера садиться откушать что бог послал. На подносе оставалось еще с вечера жареное мясо, тарелка вишен, огурцы. Цыклер засопел, уселся на седло, сказал спокойнее:
— Такого не слыхано, чтобы смерд поганый на царского воеводу воровскую руку подымал… За такую дерзость быть ему на дыбе три дня и три ночи, а потом отрубят ноги и руки, чтобы другим разбойникам неповадно было такое чинить.
Выпил горелки. Ухватил грязной пятерней кусок солонины, рвал зубами, выпучив глаза от наслаждения.
Гуляй-День закурил трубку. Не хотелось ни пить, ни есть. Дело с пушкарем Чуйковым оборачивалось худо. Следовало бы для верности спровадить пушкаря куда-нибудь, где спокойнее, куда глаз боярский да старшинский не проникнет… Цыклера, который опрокинул уже третью чарку, успокоил:
— Ты, пан воевода, зря думаешь, будто твой солдат в нашем таборе. Он не дурак — здесь прятаться. Должно быть, далеко подался отсюда. Его где-нибудь в селах искать нужно…
Цыклер недоверчиво покачал головой.
— Здесь он. Здесь, А не велишь своим разбойникам выдать его мне, буду челом бить самому царю. Тебя за это не поблагодарят.
Вытер ладонью рот, рыгнул. Уколол взглядом Гуляй-Дня. Покряхтев, поднялся на ноги. Обиженно фыркая, ушел из шатра, даже не попрощавшись.
Гуляй-День подождал немного. Пристегнул саблю, вышел. Звездное небо было спокойно. Мелькнуло в голове: неужели несколько часов назад на этой земле шла страшная битва? Налетел ветер от Шкловки, принес едкий запах гари, как бы нарочно напомнил о недавней баталии. А какие еще предстоят вскоре?.. Гуляй-День вздохнул и пошел отыскивать Подопригору. Еще издалека услыхал многоголосый гомон. У погасшего костра было много казаков. Кое-кто вскочил на ноги, когда подошел Гуляй-День.
Сидевшие раздвинулись, дали место кошевому. Рядом с Подопригорой сидел Степан Чуйков. Увидев Гуляй-Дня, пушкарь тревожно замолчал. Гуляй-День, посасывая люльку, разглаживал усы. Подопригора тронул за плечо рукой, спросил тихо:
— Что сталось?
Гуляй-День не ответил.
Степан Чуйков усмехнулся, мотнул головой.
— А то, видно, что по мою душу полковник Цыклер приходил…
Гуляй-День пристально поглядел на пушкаря. Что за человек? Какою жизнью жил? Какие мысли у него? Чуйков выдержал внимательный и испытующий взгляд. Не ожидая вопросов, заговорил сам:
— Живым в руки не дамся. Знаю, прощения мне от воевод не будет… Быть мне на дыбе… А за что муку принять должен? За то, что шляхту гораздо воюю? Что шляхетского полковника полонил, не дал ему утечь?.. Ведь ты сам, своими глазами видел, как я по панам-ляхам стрелял? — Не ожидая подтверждения Гуляй-Дня, Чуйков продолжал: — Все выгорело в сердце, душу обожгли ироды…
Гневно блеснула глаза Чуйкова. Ударил себя кулаком в грудь, закричал хрипло:
— Да разве я один? Поглядите кругом, казаки! Да какие вы казаки? Пока панов гоните с земли нашей — казаками вас считают, а выгоните проклятых панов-ляхов — свои паны вас стреножат… Э! — горько выкрикнул пушкарь и, махнув безнадежно рукой, замолчал.
У Гуляй-Дня дух захватило. Крепко стиснул зубами трубку. Память оживила августовскую ночь под Зборовом. Да разве он не такие же слова говорил гетману Хмелю? Притушил пальцем огонь в трубке, спрятал ее в карман, внимательно обвел глазами казаков, — они столпились, затаив дыхание, поглядывали то на Чуйкова, то на Гуляй-Дня. Видел Гуляй-День — в самые сердца низовиков угодили слова стрельца. Правда была в них. Ему самому сердце подсказывало: такого издевательства терпеть дальше никак нельзя. Вспомнил кошевого Леонтия Лыська, Вспомнил, как полковник Громыка угостил пощечиной Галайду. А за что? За то, что от ляшской пули спас… Может, и в самом деле плюнуть на пернач, что торчит у него за поясом, приказать трубачам трубить сбор, поднять свой кош и податься на Низ? Но тут же мелькнула мысль: а кому это на руку? Кому? Известно кому! Панам-ляхам, иезуитскому отродью, шляхте дерзкой и злобной. И, как бы догадываясь о его мыслях, Чуйков решительно сказал:
— А гнать с земли нашей русской захватчиков да бродяг шляхетских нужно. Гнать и искоренять, чтобы и семя их поганое не росло на нашей родине… Не панам да боярам от них горе, а народу бедному, убогому…
Лицо Гуляй-Дня осветилось улыбкой.
— Казацкие слова твои, брат! Знай, побратим, — оттого и пошли мы за гетманом Хмелем, что супротив панов-ляхов, супротив иезуитов повел нас. Оттого и поддались навечно Москве, что она для нас — единая надежда на то, что край наш свободен будет. Стали мы после Переяслава одним краем, и ты помысли, Чуйков, я уже не раз о том думал: хлопство наше и ваше теперь в таком множество, что и бояре ваши со шляхтичами нашими вкупе — горсточка против пас.
— Твоя правда! — веселее откликнулся Чуйков.
— И вот решил я, — заговорил слова Гуляй-День, — что для тебя дело доброе найдется… Едут завтра наши казаки за ядрами на Остерские рудни. Поедешь туда вместе с Подопригорой. Приглядитесь, хлопцы, как и что. Думаю, там тебя ни Цыклер, ни царь, ни гетман наказной не разыщут…
— Хорошо придумано, — похвалил Подопригора.
— Что ж, согласен? — спросил Гуляй-День Чуйкова.
— Согласен, — ответил Чуйков. — Если придется при деле быть, я там такие ядра сработаю, что никакие стены, не то что головы панские, их ударов не выдержат…
…Когда розовая полоса зари легла на окоеме, Гуляй-День, Подопригора, Чуйков и Михась Огнивко вышли из шатра. По правую руку от табора раскинул свои разбитые стены еще вчера неприступный, а ныне поверженный Шклов. Над пожарищами вился черный дым. Столетние дубы густо усеяло воронье. На единственной уцелевшей башне реял белый бунчук, и ветер чуть колыхал тяжелое ало-бархатное знамя.
— Нынче дальше выступим, — сурово сказал Гуляй-День, указывая на запад.
— Тоска гложет меня, — горестно проговорил Чуйков, — что не с вами буду я…
— Еще твое время придет, не тужи. — Подопригора положил руку на плечо Чуйкова. — Только вчера повстречались мы с тобой, а будто знаю тебя век целый…
Михась Огнивко вздохнул. В светлых глазах его под русыми бровями заискрились огоньки. Разве и он не мог бы сейчас сказать то же? Кто был он сам несколько дней назад? Быдло и хлоп, здрайца, за которым, как гончие, охотились жолнеры Радзивилла. Сегодня стоял плечом к плечу между Гуляй-Днем и Чуйковым, и попробовал бы этот проклятый Радзивилл хоть пальцем своим мерзким его тронуть!.. Озаренное золотыми лучами утреннего солнца лицо Огнивка, точно облитое бронзой, просветлело. Господи! Да за такой миг можно было, не жалея, и голову сложить.
