— Нечипор! Где ты, Нечипор? — Казалось донцу, что паны-ляхи окружили со всех сторон его побратима и не может Лазнев пробиться к нему на помогу…
Как только сознание возвратилось к Галайде, он начал поправляться. Тогда постепенно и припомнилось все, как и почему очутился в Белых Репках. Всплыло в памяти лицо гетмана. А может, это не он был тогда в шатре? Может, все это в горячке почудилось? Но когда услыхал от Марии, что привезли их домой гетманские казаки-чигиринцы, дали Марии денег и передали есаулу Артему Каленику гетманское повелепие — обиды казакам не чинить, присматривать, чтобы за ними всяческое бережение и уход были, — вот тогда и поверил Нечипор, что действительно видел гетмана.
Однажды ночью полегчало и Семену Лазневу. Раскрыв глаза, увидал возле себя Нечипора Галайду. Теплая радость родилась в измученном сердце донца. Слезы на минуту затуманили взор, но он пересилил и эту слабость и всматривался в лицо Нечипора, который спал, положив руки под затылок. Сквозь узкие окна светил месяц. Серебристое сияние лилось в хату. Пахло свежею травой, и где-то за стеной, должно быть в сенях, пробовал голос петух и вскоре запел громко и весело, точно приветствуя Семена Лазнева. Донец улыбнулся сам себе и заснул спокойно, широко раскинув руки.
Одолев смерть, казаки начали набираться силы. Уже и выходить стали из хаты. Семен хромал и неумелою рукой опирался на костыль, выстроганный ему Нечипоровым отцом. У Нечипора от слабости дрожали руки и ноги. Но, присев на скамеечке в саду и любуясь кручеными панычами, прихотливо вьющимися вдоль тына, и Нечипор и Семен почувствовали невыразимое счастье. Мария и Надийка не отходили от них. Наведывался есаул Каленик. Сидел, расставив ноги, на табуретке, услужливо принесенной из хаты отцом Нечипора, курил трубку, угощал казаков турецким табаком из вышитого бархатного кисета, косил сальные глаза на Надийку и жаловался, что вот хотелось бы ему сейчас быть на коне и рубать шляхту, а он должен сидеть в маетке полковника Глуха и стеречь его.
Лазнев спросил:
— А от кого? Ведь ни ляхов, ни татар…
Каленик, разгладив усы, посмотрел испытующе на Лазнева, сказал многозначительно!
— Своевольники и лиходеи, на чужое добро лакомые, не только среди татар и ляхов найдутся…
У Нечипора кожа напряглась на скулах. Уже знал кое-что от отца — как хозяйничает в Белых Репках Каленик, как собирает чинш и оберегает владения пана полковника Глуха… Подумалось невольно: «Дай срок!..»
Вспомнил Нечипор, как когда-то в панском палаце встретился с полковником Громыкой. Горько подумал: да разве хотел он тогда такой встречи? Разве не сам полковник виноват? Кабы не его вина, не подарил бы Нечипору жизнь гетман Хмель.
Есаул об этом приключении Галайды был хорошо наслышан от Васька Приступы. Может, потому так заискивал перед ним. Угодливо расспрашивал, не прислать ли меда доброго, — это для здоровья лучше всяких лекарств. Но Нечипор только благодарил. Все же есаул прислал меда в бочонке. Прислал еще гусака и индюшку.
Мать Нечипора хвалила есаула:
— А добрый пан есаул Каленик. Видишь, сынок, как тебя уважил…
— Не свое прислал, — возразила Мария. — Индюк Гаврила Кубчана, забрал у них Каленик за недоимку. Мед с пасеки Иванца Вороны…
— А ты все знаешь! Разума у тебя — хоть панам одалживай…
— И одолжу, — отозвалась Мария. — И вам, мама, пора на панов…
— Что пора? Что? — закричала старуха. — Ты и сестру свою Надийку подговариваешь. Из-за тебя она и на есаула глядеть не хочет. А может, он и сватов прислал бы…
— Ожидай, ожидай, пришлет! Когда-то уже Громыка прислал сватов — корову забрали. Или уже забыла? — спросил с горькой улыбкой старый Галайда, поглаживая седые усы.
Старуха безнадежно махнула рукой, вышла из хаты, хлопнув дверью. Остановилась на крыльце и, глядя затуманенными глазами в даль, расстилавшуюся за тыном, горько подумала: «А ведь правду говорит старый. Да что с той правды? Паны и будут панами. Одно хорошо, что хоть шляхтичей польских прогнали, уже Киселю не пановать тут…» Но, вспомнив, что чинш платить все равно нужно, еще больше опечалилась.
— Господи, кто ж поможет? Когда уже заживем как люди?
Ясное синее небо, казалось, приветливо улыбалось старой Галайдихе, но не смехом отражалась его прозрачная лазурь в ее старых, прошитых красными прожилками глазах, а печалью и горем.
В глубине сердца понимала, — зря на Марию рассердилась. Правду говорила Мария. Не пришлет сватов есаул, а просто хочет обесславить Надийку. Разве не знает все село, как издевается над молодицами да дивчатами есаул Каленик! Мужья в казаках, а он тут пасется… И правда, и индюк и мед не его, не из его кошеля и не из запасов полковника Глуха. У людей забрал, а им прислал.
И когда Нечипор приказал отнести назад есаулу мед, индюшку и гусака, старая Галайдиха не стала спорить. Но тогда уже заговорил отец:
— Лучше с этим харцызякой не связываться. Ты уедешь, Нечипор, а нам оставаться… Подумай об этом.
Однако Нечипор настоял на своем. Надийка и Мария отнесли подарки на панский двор. Хорошо, есаула не было, отдали его холую Приступе.
— Велели казаки Галайда и Лазнев благодарить есаула, а подарков не треба, — одним духом выпалила Надийка остолбеневшему Приступе.
Такого еще не случалось видеть Ваську Приступе. Он долго моргал глазами, никак не мог сообразить, что такое сталось во дворе у Галайды, или, может, с ума спятили казаки… Когда есаул вернулся из Умани, Приступа побежал к нему. Захлебываясь, рассказал о диковинном происшествии с подарками. Есаул выслушал молча, скрипнул зубами, выругался, отвел душу.
— Ничего, наше еще будет сверху, — утешил себя и Приступу. — Своевольству положат конец. Увидишь, еще отстегаем мы тебя, Нечипор, на конюшне! — пригрозил есаул и приказал подавать ужин.
Встретив спустя несколько дней Галайду и Лазнева, пряча недобрый блеск глаз под бровями, укорял:
— Обидели меня, казаки. Мне от имени самого гетмана велено всякие припасы вам давать, жаловать вас всем, чего захотите, а вы вон как поступили, не по-казацки…
— Не пo-казацки последнего индюка у людей забирать да мед выцеживать, — сказал Нечипор.
— На то не моя воля, — уклончиво ответил Каленик.
— Воля не твоя, руки твои, — сказал Лазнев. — И к Надийке не приставай. Не советую.
— Не слыхал я, чтобы тебя войтом выбирали, — язвительно сказал есаул, — не тебе здесь порядки устанавливать. Забыл, с кем разговариваешь?
Лазнев презрительным взглядом смерил мешковатую, нескладную фигуру есаула в долгополом, видать с чужого плеча, кунтуше и сказал:
— Смотри, есаул, мое дело — предупредить тебя.
— Угрожаешь?! — завопил Каленик. — Да за такие слова я тебя мигом в холодную и в Чигирин отправлю!..
— Гляди, как бы тебе самому за твои штуки не пришлось с городовым чигиринским атаманом встретиться, — пообещал Нечипор Галайда.
Есаул подумал — с этими разбойниками лучше жить в мире. Оскалил редкие зубы в ласковой улыбке.
— Почто нам, казаки, ссориться! Пойдем-ка лучше ко мне, выпьем горелки, музыкантов позовем, попляшем, погуляем по случаю вашей поправки…
— Благодарим, пан есаул, неохота нам гулять, когда война близко, да и не для гулянок силы набираемся.
Ушли Нечипор и Семен, оставив есаула одного посреди улицы.
Сплюнул им вслед, погрозил кулаком и направился на панский двор.
— Распустил посполитых гетман Хмель, — жаловался есаул Приступе.
Васько Приступа утешал:
— Вы, пан есаул, не принимайте близко к сердцу дерзость черни. Уедут харцызяки — свое возьмем. Надийка ваша будет, А с этим Нечипором лучше не связываться. Я своими глазами видел, как он пана Громыку зарубил. Своевольство и дерзость посполитых как ветром развеет. Пошарим еще по подворьям. Известно мне — прячут они, ворюги, прошлогодний хлеб, а осып платить не хотят.
У есаула от этих слов покойнее на душе стало. Приказал, чтобы на мельницах сразу же, еще до помола, брали осып зерном. Приступе такое приказание пришлось по душе: можно будет и к себе в сусек отсыпать лишнего, не только мукой… Что ни говори, с паном Калеником не пропадешь. А подвернется случай, шепнет Приступа несколько слов на ухо самому пану Осипу Глуху насчет есаула Каленика… Наверно, придется тогда хозяйничать здесь, в Белых Репках, не Каленику, а ему, Приступе, как некогда при покойном Громыке… А пока нужно думать о другом — как с есаулом жить в согласии, душа в душу.
Уже когда изрядно выпили с есаулом и калганной, и чистой, как слеза святого апостола Петра, горелки, Приступа, подергивая острую бородку, выпучив глаза, изливал душу есаулу:
— То, что гетман Хмельницкий за чернь горой стоит, мыслю — брехня. У него самого в Субботове, Млееве и других местах земли немало, мельницы такие, каких в нашем краю до сей поры не было, одного золота червонного в бочках закопал под Млеевом пудов тысяч с двадцать… У польского короля таких сокровищ нет. Где ж ему, гетману, за чернь стоять?
