их продавать хлеб, и реальной ценой, в какую тот им обходился. По приказу императора организовали также раздачи бесплатного супа, что было всё же более законным действием. Тем не менее Наполеон грозил не ограничиться этими мерами и перейти к тарификации зерна, если цены продолжат расти. А ведь довольно было и одной угрозы, чтобы усугубить зло.
Другой причиной страданий и ропота стало формирование когорт Национальной гвардии. Трудно поверить, но Наполеона, исполненного идеи своего могущества, осаждала смутная, но неотступная мысль о грозящей ему великой опасности, и все его предосторожности в плане фортификаций основывались на вероятности вторжения на территорию Франции. В таком расположении духа он полагал, что для безопасности Империи недостаточно четвертых батальонов, заполненных призывниками 1812 года и создавших мощный резерв между Рейном и Эльбой;
что недостаточно и 130 пятых батальонов депо, заполненных призывниками 1811 и 1812 годов и представлявших еще один внушительный резерв внутри страны. Наполеон решил добавить к ним 120 тысяч солдат первого ополчения Национальной гвардии, организованных в когорты и набранных из призывников 1809, 1810, 1811 и 1812 годов по 30 тысяч человек с призыва. Чтобы убедить солдат в том, что они будут служить только внутри страны, им обещали, что они останутся в своих департаментах. Но люди не хотели ничему верить и считали себя уже отслужившими, свободными от воинской повинности и вновь призванными только для того, чтобы быть «отправленными на бойню», как говорили тогда. Эта последняя мера, полезность которой не ощущалась, но которая, к сожалению, была совершенно реальной и доказывала, в какую опасное положение поставил Наполеон свое существование и будущее всей страны, вызвала всеобщее раздражение в Меце, Лилле, Ренне, Тулузе и многих других крупных городах. Почти всюду происходили настоящие мятежи.
Наполеон усугубил народные страдания, возобновив, для выполнения закона о воинском призыве, использование в департаментах летучих колонн. Масса уклонявшихся, сократившись в предыдущем году с 60 до 20 тысяч, вновь увеличилась до 40–50 тысяч. Нужно было опять сократить ее, добрав еще 20 тысяч человек для заполнения полков на островах. Эта мера вызвала новые притеснения, новые возмущения и новые причины для недовольства. Солдаты летучих колонн становились на постой в семьях уклонявшихся призывников и нередко доводили людей до жестокой нужды. Если подобные пытки ощущались со всей остротой во Франции, которую вознаграждало за них хотя бы ее величие, то в недавно присоединенных странах, видевших в подобных мерах только средство увековечить рабство, они производили самое прискорбное воздействие. В Гааге, Роттердаме и Амстердаме из-за воинского призыва произошли мятежи. В Восточной Фрисландии вынудили к бегству префекта, лично руководившего работой по набору. Лебрен, губернатор Голландии, заступившись за правонарушителей, получил жестокий выговор за проявленную слабость. Наполеон хотел, чтобы публичный расстрел нескольких несчастных послужил уроком всем тем, кто замыслил бы им подражать. Этот печальный урок научил их подчиняться тогда, чтобы наброситься на нас, когда против нас обернется вся Европа!
В ганзейских департаментах отвращение к набору было еще сильнее, ибо если Голландия могла ожидать выгод от присоединения к Империи, то Бремену, Гамбургу и Любеку, которые были чисто германскими портами, совсем не нравилось принадлежать Франции, попиравшей как их интересы, так и чувства. Гамбург по ночам обклеивался оскорбительными афишами, которые едва поспевала срывать полиция. Всё население помогало дезертирам, причем не только служившим у французов германцам, итальянцам и испанцам, но и самим французам, начиная относиться к ним дружелюбно, как только они покидали армию. Жители предоставляли дезертирам кров днем, перевозили их ночами, переправляя на лодках через реки, и бесплатно кормили, чтобы вернуть их на родину.
Если с севера перенестись на юг, к примеру, в Италию, то можно было заметить, что настроения и там не лучше. Отсутствие политической свободы и национальной независимости, иго менее неприятное, чем австрийское, но по-своему обременительное, воинские призывы, бесконечные войны, паралич торговли и ссора с Церковью в конце концов сделали врагами Франции и итальянцев, поначалу предавшихся ей с воодушевлением. Правда в Ломбардии, где принц Евгений установил мягкое, справедливое и упорядоченное правление, пришедшее на смену жесткому правлению Австрийского дома, было довольно спокойно; а в Пьемонте (кроме Генуи, которая тосковала по морю) даже начинали привыкать к Франции и прощали ей ее воинственность – несколько охотнее, чем в других местах. Однако в Тоскане, где войну ненавидели и всегда жили при мягком, разумном и философическом правительстве, где начиналось царство духа Южной Италии и где обладало определенным влиянием духовенство, или в Риме, где народ сожалел об утраченном папстве и антипатия к ультрамонтанским владыкам была столь же сильна, как в Калабрии, а ненависть почти не скрывалась, одна-единственная военная неудача могла привести к всеобщему восстанию. Для его начала было довольно и появления небольшого английского войска.
Наполеон, конечно же, отдавал себе отчет в подобном положении вещей, но был далек от мысли, что надо поостеречься и не усугублять его новой войной. Напротив, он заключал, что война с Россией жизненно необходима, дабы скорейшим образом, как в 1809 году, подавить готовые вспыхнуть мятежи. А по заключении мира и установлении всемирного господства он займется смягчением правления и, сделав его мощным, сделает и удобным для народов. Короче говоря, Наполеон способен был услышать только жалобы и голодные крики парижан и именно поэтому уехал встречать весну в Сен-Клу на месяц раньше.
Покончив с внутренними делами, Наполеон вплотную занялся делами внешними, но не с Россией, с которой собирался всё решить с помощью оружия. Главным в ту минуту оставалось достижение договоренностей с Америкой против Англии. Ничто не имело большей важности и не доказывало лучше, до какой степени он был неправ, намереваясь покончить со всеми врагами с помощью войны на Севере. Несмотря на успехи Веллингтона в Испании, внутреннее положение Англии ухудшилось. Темзу загромождали груженые суда, превратившиеся в хранилища товаров. Количество массовых банкротств в Лондоне возросло с 500–600 в год до 2000. Мануфактуры, прежде процветавшие, останавливались, рабочие оставались без работы. В довершение несчастья, неурожай свирепствовал в Англии почти с такой же силой, как во Франции, народ не имел средств платить за хлеб, а хлеб, между тем, всё дорожал.
Британский кабинет усугублял эти беды своим нелепым поведением в отношении Америки. Если исключить испанские, французские и голландские колонии, представлявшие рынок, который уже почти не действовал вследствие переполнения товарами, Северная Америка оставалась единственной большой страной, открытой для британской торговли. Англия отправляла в нее товары на 200–250 миллионов и почти столько же от нее получала. При создавшемся положении это был весьма полезный рынок, даже не считая того, что среди товаров, поставляемых Англией, было немало колониальных, которые американцы
