– Не отпускать его! – взъярился фон Грюнинген.
– Ступай с миром, тайный рыцарь, – повысил голос фон Балке.
Кнехты смешались, заколебались. Это были кульмские вояки, подчиняющиеся местному комтуру, а тот, в свою очередь, выполнял приказы ландмейстера Германа фон Балке. Но и ливонец уж больно грозно сверкал очами. Старший герольд в растерянности взглянул на папского легата.
– Приведите в чувство рыцаря из Вестфалии, – хмуро распорядился епископ Вильгельм, – и побыстрее.
Кажется, другой поединщик посланца Рима не интересовал вовсе. Копейщики отошли. Бурцев пешком направился к поваленной ограде. Народ за ней толпился, народ недовольно бухтел. Ох, расступись, люди, хуже ведь будет.
Люди расступились.
Глава 43
– Хэр риттер[68]! Пан тайный рыцарь! Хэр! Господин!
Бурцев обернулся. Да, звали именно его. Смешной толстячок – слуга и оруженосец влюбленного мальчишки с берегов Рейна – того самого «херувима», пострадавшего от копья фон Берберга в бою за даму сердца, – семенил сзади и неуверенно вскрикивал то по‑немецки, то по‑польски.
– В чем дело?
Бурцев заговорил на польском, и его собеседник тоже наконец определился с выбором языка.
– Меня зовут Ясь, – почтительно сказал оруженосец. – Мой молодой господин, благороднейший Вольфганг фон Барнхельм приказал мне пригласить к нашему скромному столу того рыцаря, который побьет на ристалище Фридриха фон Берберга из Вестфальских земель. Если вы согласны разделить с ним трапезу, то покорнейше прошу следовать за мной. Мы остановились неподалеку.
– Твой господин уже способен принимать гостей? – усмехнулся Бурцев. – После поединка он выглядел гм… не очень бодро.
– Мой господин быстро оправляется от ран. К тому же, по Божьему провидению, копье фон Берберга нанесло хоть и глубокую, но на удивление небольшую рану. И не опасную к тому же. Кость не повреждена, а раненое плечо уже промыто целебными бальзамами и перевязано. Ну и… славное рейнское вино поставит на ноги кого угодно.
Ясь лукаво подмигнул.
Вино?! Бурцев хмыкнул. Уж не этого ли ему сейчас не хватает – накачаться до одурения пьянящим компотиком и забыться, на фиг… Забыть об Аделаиде.
– Что ж, дружище Ясь, веди к своему господину. Мы с ним, в некотором роде, теперь товарищи по несчастью.
Благородный Вольфганг с перебинтованным тряпками правым плечом валялся в санях на соломенной подстилке, под парой теплых одеял. Сюда же были сгружены нехитрые пожитки рыцаря и его оруженосца. Чиненные‑перечиненные доспехи, обломки щита и копья валялись под телегой.
Одет фон Барнхельм был в выцветшие зеленые штаны‑шоссы из свалявшейся шерсти и шерстяную же поддоспешную куртку‑гамбезон – плотную, толстую, подбитую не то ветошью, не то конским волосом. И до неприличия засаленную. Казалось, этот поддоспешник за время бесконечных странствий насквозь пропитан потом и кровью.
Рядом отощавшая кляча из санной упряжи и неказистый боевой конь рыцаря флегматично дожевывали охапку сопрелого сена. Да уж, пожелай фон Берберг забрать имущество побежденного, обогатился бы он не намного. Ну, разве что пузатый бочонок, тщательно привязанный к задку саней, представлял здесь некоторую ценность. Видимо, в нем и хранилось обещанное рейнское. Интересно только, откуда у бедного рыцаря, который ни доспехов приличных, ни коня хорошего купить не в состоянии, столько вина?
Бурцев принюхался. В воздухе уже стоял стойкий кисловато‑бражный запашок. Явно к содержимому деревянной емкости прикладывались совсем недавно и притом неоднократно. Но как? Дно у бочонка не высажено. Краника тоже не видать. Ах, вот в чем дело!
В верхней трети бочонка он разглядел небольшую сквозную пробоину, любовно заткнутую с обеих сторон тряпицами и деревянными клинышками. Забавно! Эти две маленькие дырки здорово смахивали на пулевое отверстие. Не будь Бурцев твердо уверен, что в бою за Взгужевежу он собственноручно расстрелял весь боезапас гитлеровского посла‑хрононавта, еще можно было бы предположить, что кто‑то где‑то какой‑то шальной пулей…
Бр‑р‑р! Что за бред! Какая пуля? Откуда? Лезут же, блин, всякие мысли после того эсэсовского кинжала‑динсдольха, что возит с собой загадочный коллега – тайный рыцарь и по совместительству охотник за чужими «копьями мира».
Хватит напрягаться, Васек! Не летают больше в тринадцатом столетии пули, и все тут. А дырка в бочке… Вероятно, все вышло проще и комичнее: Вольфганг со своим оруженосцем, обуреваемые вполне понятной жаждой, продырявили несчастный бочонок с двух сторон подручными средствами – гвоздем, шипом булавы или наконечником стрелы – и присосались к нему, как пиявки. Да, пожалуй, это более правдоподобное объяснение. Заметив, с каким вожделением смотрит на вино Ясь, Бурцев решил, что попал в самую точку.
Они подошли поближе к саням. Ни кляча, ни боевой конь никак не отреагировали. Зато их нетрезвый хозяин встретил гостя с несвойственным для немца радушием. Едва Ясь доложил о тайном рыцаре, одолевшем фон Берберга, рейнский искатель приключений аж подскочил со своей лежанки. Поморщился от боли, но с салазок слез самостоятельно. Нетвердо – то ли из‑за ранения, то ли от обилия винных паров в голове – встал на ноги. Левой рукой покрепче вцепился в борт саней.
– Теперь придется драться одной рукой, – мрачно кивнул Вольфганг на грязную повязку. – Но ничего, с мечом как‑нибудь управлюсь, а без щита обойдусь. Думаю, завтра вызвать фон Берберга снова.
– Не стоит, – улыбнулся Бурцев.
Этот дурной влюбленный мальчишка почему‑то пришелся ему по душе.
– Конечно, не стоит, раз Господь уже покарал проклятого вестфальца твоей рукой, хэр тайный рыцарь. Или правильнее – пан тайный рыцарь? Ты ведь поляк? Ясь сказал, что ты говоришь по‑польски гораздо лучше и охотнее, чем по‑немецки. Хм, чудно вообще‑то, что небеса избрали для возмездия не германца, а поляка.
– Да я вообще‑то э‑э‑э… – Бурцев вовремя спохватился. О том, что он русич, сильно распространяться здесь, пожалуй, не стоило. – В общем, зови меня Вацлав, благородный Вольфганг.
– Хорошо. – Горделивый, но учтивый кивок. – Это великая честь, если рыцарь, у которого, очевидно, имеется веская причина именоваться тайвым, открывает свое имя. Я благодарен тебе за доверие, Вацлав. А теперь прошу разделить со мной горечь моего поражения и радость твоей победы.
Вольфганг повернулся к оруженосцу:
– Ясь! Вина и еды нам – все, что есть.
– Так ничего ж почти не осталось, господин. Вот лепешки обозные – и все. Да и те твердокаменные уже.
Фон Барнхельм виновато пожал плечами, икнул нетрезво:
– Прошу не обращать внимания, благородный Вацлав. Ясь у меня полукровка. Наполовину немец, наполовину поляк. Потому предан, но прижимист сверх всякой меры.
Бурцев хмыкнул: оставалось только гадать, какая половина за что отвечает. А Вольфганг уже вовсю орал на слугу:
– Тащи вино и лепешки! Да не жмись, Ясь. Даст бог, не сгинем тут от голода и жажды. А гостя нашего обижать никак нельзя. Он ведь сегодня этого негодяя фон Берберга побил!
Ясь ослабил путы, удерживавшие на санях заветный бочонок, со вздохом, больше похожим на стон, крутанул его. Внутри плеснуло. Ого! А бочонок‑то, считай, пуст уже наполовину! Одно из законопаченных отверстий нависло над самым бортом. Оруженосец приложил ухо к просмоленным доскам мореного дуба, стукнул сверху, стукнул снизу. Убедился, что дырка, которой предстоит стать живительным источником, находится ниже внутренней «ватерлинии».
Еще один вздох. Две огромные шлемоподобные деревянные кружки (таким позавидовала бы любая баварская пивнушка!) поставлены под сани – прямо в грязный снег. Точно поставлены – чтоб ни одна капля мимо. Грудной гхык! – и затычка вырвана.
Зажурчало… Бражный кислый запах стал сильнее.
По поскучневшему лицу и жадным глазам оруженосца было заметно, чего стоило ему выкладывать перед благородными господами последние походные харчи. А уж вино Ясь поднес рыцарям с поистине благоговейным трепетом. Громко сглотнул слюну и нехотя расстался с ношей. Мина его была скорбной, руки дрожали. На кружки несчастный оруженосец смотрел взглядом голодной собаки, выброшенной с праздничного застолья.
– Потом, Ясь, ненасытная твоя утроба, потом, – отмахнулся Вольфганг. – Не выпрашивай. Сначала ступай к замку, поищи там несравненную Ядвигу Кульмскую. Увидишь – пади на колени и моли, чтобы она почтила своим присутствием благородного рыцаря, прославлявшего ее красоту на ристалище. Скажи, несчастный рыцарь тяжело ранен и лежит на смертном одре. И лишь милостивое прикосновение нежной длани прекраснейшей из женщин к бледному челу способно облегчить его муки.
«А этот рейнский “херувимчик” с печальными глазами, оказывается, и в самом деле поэт!» – поразился Бурцев. «Умирающий» рыцарь тем временем сделал добрый глоток из своего жбана с ручкой, крякнул, вытер рот рукавом камзола и добавил:
