Она вспомнила первый вечер… слова Лизы: «Берите все!..» Молния, казалось, пробежала в ее зрачках, и вся она содрогнулась.
— А если б и впрямь давали деньги али там что?
— Так ты видела?..
— Ничего, паренек, я не видала!.. Я только спрашиваю…
— Тогда сейчас обыск там сделаем… найдем следы…
— Та-ак… — протянула Федосеюшка. — Ну, а тем, кто деньги давал, что полагается?
— Арест… Тюрьма… А там разберут после суда… Либо освободят, либо из Москвы вышлют…
— Куда? — глухо и стремительно спросила она.
— В ссылку, известно…
Она вздрогнула.
— Ну, — щурясь на свое кольцо и не видя его, продолжала она, передохнув судорожно, — а если на следы не нападут, тогда что?
— Ответит тот, кто в тюрьме будет… Пока не сознается, не выпустят…
Она вдруг подняла голову.
— Поцелуй меня, Петенька! Сослужу я тебе верную службу. Все выслежу, все узнаю… Только ты Анну Порфирьевну и семейство ее не тронь!.. Пусти… Слушай ты! Поклянись мне перед образом, что ты из-под моей воли не выйдешь!.. Своим умом не станешь доходить… А будешь выжидать спокойно, пока я тебя на верный след не поставлю… По рукам, что ли?..
III
Прошло три недели, и вот как-то в пять часов пополудни в квартире Тобольцева затрещал звонок… Судорожный… Длительный, как бы полный отчаяния и тревоги. Катерина Федоровна кинулась отворять.
— Фимочка!.. Что случилось?
Фимочка была белая вся, и разлатая шляпа ее как-то нелепо и криво сидела на голове. Губы ее прыгали.
— Муж дома?
В это мгновение Тобольцев показался из столовой, с салфеткой за галстуком.
— Лиза арестована, — сказала Фимочка и села в передней.
Катерина Федоровна всплеснула руками. Фимочка вдруг зарыдала. Это было так неожиданно, так необычно для нее, что Тобольцев тут только измерил глубину этого несчастья и осмыслил его.
Катерина Федоровна принесла стакан воды, сняла с Фимочки шляпу и тальму[241], провела ее в кабинет и тщательно заперла двери. Успокоившись немного, Фимочка стала рассказывать.
Это было днем, в два часа. Кто-то позвонил, и Стеша вбежала в ее комнату с криком: «Полиция!..» В передней стояли городовые, какие-то дворники на черном ходу… Никого не выпускают. Фимочка кинулась к Лизе…
— Точно меня толкнул кто… Ничего еще не знала, а почувствовала, что пришли за нею… Вхожу, а там обыск… Жандармы… все ящики открыты…
— А Лиза? — стремительно сорвалось у Тобольцева.
— Как каменная… Ни кровинки в лице, а видать, что гордость заела! Сидит в кресле, такая прямая, губы поджала…
— Да разве у нее было что-нибудь? — широко раскрывая глаза, спросила Катерина Федоровна.
— Еще бы не было! Когда ее за машиной нашли…
Тобольцев вздрогнул.
— За какой машиной? — крикнула Катерина Федоровна.
— Ну там, не знаю… как она называется?.. Мудрено так… Сидела и печатала… А на полу целый ворох готовых… как их там?.. прокламаций…
— Боже мой! — Катерина Федоровна взялась за голову.
— И отпираться нечего, стало быть… Да она и не отпирается… «Можете, — говорит, — писать что угодно, и протокол ваш я подпишу, а отвечать на ваши вопросы я не буду…»
Тобольцев бегал по комнате, дергая себя за волосы.
— А маменька?.. Очень она потрясена? — сквозь зубы спросил он. Внутри у него все дрожало мелкой дрожью.
— Ах, что с ней было, Андрюша!.. Ей, понимаешь, не сразу сказали… Они с Федосеюшкой там, наверху, сидели обе, и Лиза не позволяла ее тревожить… «Рано, говорит, еще… Они тут часа два прокопаются…» На дело-то вышло не так… Пошарили они в ее комнате, из стола всю бумагу вынули, портреты поснимали со стен, альбом взяли… Потом офицер… вежливый такой… говорит: «Остальное — постель там, подушки, матрацы — не стоит трогать!..» Я и то думаю, чего там еще искать, когда с поличным поймали?
— Боже мой! И это Лиза!!!
— А она все свое твердит: «Прошу не беспокоить мою свекровь! Она больная… И кроме меня, никто не замешан…»
Тобольцев скрипнул зубами и подергал себя за ворот.
— Вдруг входит маменька. Я так и ахнула!.. Остановилась в дверях, за ней Федосеюшка… Лица нет на маменьке! Взглянула на Лизу и кругом на всех так пронзительно, кивнула так слегка офицеру и спрашивает: «Вы ее арестуете?..» Тот щелкнул шпорами, поклонился, бумагу вынул из портфеля и показывает ей… Приказ взять в тюрьму. Прочла маменька, пошатнулась. Я к ней кинулась… А она мою руку оттолкнула, выпрямилась и говорит: «Коли ее арестуете, и меня берите!.. Потому я с нею заодно…»
Тобольцев остановился, бледнея. Катерина Федоровна безмолвно всплеснула руками.
— Можете это себе представить!.. И так твердо это говорит и так пронзительно в лицо глядит офицеру… Тот открыл рот… ушам, видно, не верит… А Лиза вскочила. «Зачем, маменька? — кричит. — Не губите себя… Меня все равно не спасти. И не боюсь я, маменька, ничего!.. И не жалко мне ничего… Сама на это шла… Сама… День и ночь ареста ждала…»
— Господи!.. Это Лиза!.. Кто мог думать?..
— Ну, маменька тут… Ей-Богу, Андрюша, не считала я ее на это способной!.. Кинулась она к Лизе, обхватила ее руками и прижала к себе… «Куда ты, туда я!..» — говорит… А лицо…
— Воображаю! Ах, я точно вижу их обеих!
— Плакала она? — спросила Катерина Федоровна.
— Кто? Маменька-то?.. Ха!.. Да ты ее не знаешь, Катя!..
Тобольцев даже счастливым казался в эту минуту.
— Глаза у нее… Ей-Богу, не лгу! Прямо сверкают… Не узнать ее лица! Подошел к ней офицер. «Вы, позволите, говорит, по телефону относительно вас справиться?» Она так гордо глянула на него. «Проведи, говорит, его, Фимочка, к Капитону в кабинет. Там телефон…» А сама села на кушетке, руки сложила на коленях, брови сдвинула, губы сжала… Одно слово — „сама“!.. Пошли мы к телефону. А в дверях Федосеюшка дрожит, как осиновый лист вся… и даже потемнела с перепугу. А офицер на нее, как рысь, возрился… Идет это за мною, шпорами звенит и озирается кругом, словно все обнюхивает. Слышу, по телефону спрашивает о маменьке, как, дескать, насчет ее порешат? Что-то там долго не отвечали… переговаривались с кем-то… Звонит отбой, слышу… Вернулись, а у меня руки, ноги дрожат…
— А она? — опять стремительно сорвалось у Тобольцева.
— Маменька и бровью не повела, точно не о ней дело идет. Офицер Лизе говорит: «Прошу вас, сударыня, одеться и за мною следовать. А вещи потом…» Ну, тут я не вытерпела: «Как это потом? А белье? А подушка? Одеяло?..» Живо собрала маленькую корзиночку. Он мне все твердит: «Это успеется, потом…» Однако городовой взял вещи… Тут маменька встает. «А я что же?» — спрашивает. «Относительно вас, сударыня, — это офицер ей отвечает, — мы никаких сведений не имеем. Мы не имеем причины, говорит, вас арестовать…»
— И Лизу увезли? — крикнула Катерина Федоровна.
— Ну да… Обняла она меня и маменьку… всем поклонилась…
— Волновалась она? — перебил Тобольцев, бледнея опять.
— Белая вся, даже губы побелели… Но ничего… «Не жалейте меня, говорит, маменька… Я, говорит, теперь спокойна буду…» И удивительно она это ска…за…ла…
Фимочка полезла за платком. Катерина Федоровна зарыдала.
Тобольцев отошел к окну и, закусив губы, долго стоял там, глядя в падавшие сумерки.
— Потом сели они в сани. Мы из окна все смотрели… Подняла она голову, поглядела на нас так долго… Точно на…ве…ки про…щалась… А мы ей… плат…ка…ми… ма…шем…
В наступившей тишине слышались страстные рыдания обеих женщин.
Тобольцев с дергавшимся лицом вдруг словно очнулся от кошмара.
— Едем к маменьке, Катя!.. Ее нельзя теперь оставлять одну…
Арест Лизы вызвал глубокое волнение. Каждый из партии ждал теперь свой очереди. Одна Бессонова была спокойна.
— Напрасно волнуетесь! Я не видала более осторожного человека… Ни одной записи у нее, ни одного адреса не было…
— А с ее нер-рвностью вы считаетесь или нет? — спрашивала Софья Львовна. — Все эти купцы, особенно интеллигентные купцы — выр-рождающиеся люди. И вы сами знаете, что она истеричка…
Но Таня страстно и враждебно вступилась за Лизу.
— Вы скорее выдадите, чем она! Лизавета Филипповна — это могила!
Действительно, Лиза упорно на всех допросах отрицала всякие знакомства, особенно знакомство с Потаповым… Потом совсем замолчала. Ее держали в самом строгом заключении. Но через одного студента Анна Порфирьевна получила все-таки записку карандашом: «Милая маменька, не волнуйтесь за меня. Мне ничего не надо. Всем поклон».
Анна Порфирьевна говорила сыну: «Лечиться мне ни к чему. От печали я больна. Помоги мне Лизу из тюрьмы на поруки вызволить… А пока она там, ни покоя, ни сна я не знаю».
Потапов был так потрясен этим известием, когда вернулся со съезда из-за границы[242], что опять чуть не слег…
