Потапов был так потрясен этим известием, когда вернулся со съезда из-за границы[242], что опять чуть не слег…
В доме Анны Порфирьевны он не показывался, зная, что теперь за ней следят… Все были поражены переменой в нем. Она бросалась в глаза. Казалось, ослабела в нем какая-то пружина и его удивительная стальная энергия временами сменялась апатией и растерянностью. «Должно быть, я страшно переутомился, — говорил он Тобольцеву. — Во мне что-то словно надломилось!..»
Они встречались теперь то на квартире Тобольцева, то у Тани. И никогда он не приходил без грима. Он много рассказывал о съезде, о расколе в партии, об изменениях в тактике, вызванной ходом событий. Все это он предвидел. Никогда не будет между ними единения!
— И ты, конечно, большевик?
— Еще бы!.. Кстати… Я тебя вспоминал там не раз, когда нашу фракцию — вообрази — бланкистами называли!
Вся семья Тобольцевых уже жила на даче, когда Николая уведомили, что он может получить свидание с женой. «А! Чертова кукла! — крикнул он и швырнул бумагу. — О чем мне с ней говорить? Мало я ночей из-за нее, мерзавки, не спал?»
Капитон и все женщины, особенно Катерина Федоровна, горячо осуждали его. «Чурбан бесчувственный!» — говорила Фимочка.
Потом Бессонова принесла слух, что Лиза плоха: не спит ночами, галлюцинирует даже днем. Приглашали психиатра. Назначили ей ванны и бром. Тобольцев все утаил от матери и Потапова, но очень огорчился. «Таня, — сказал он, — надо хоть лбом стену разбить, но добраться до нее!»
— Попробую…
Таня ходила в тюрьму к одному студенту, выдавая себя за его невесту. Через три дня она умудрилась принести две записки от Лизы: одну Потапову, другую Тобольцеву. В ней стояло: «Видай себя за мужа и приезжай…»
— Какой же я идиот! — крикнул Тобольцев. — О чем я думал раньше?
И вот наступил день, когда через решетку она увидала лицо, преследовавшее ее днем и ночью…
Это были незабвенные минуты. Она ничего не говорила, ни о чем не спрашивала… Она только глядела, прильнув к решетке, как бы силясь утолить смертельную жажду души… И выражение этих огромных, безумных глаз было так страшно, что спазм сдавил горло Тобольцева. Он лепетал что-то без связи и смысла, и, когда прошли заветные минуты, им обоим показалось, что они пережили бесконечно много.
Офицер передал Лизе букет роз, тщательно осмотрев его. Тобольцев видел, как Лиза, кидая ему прощальный, пронзительный взгляд, страстно прижалась губами к цветам, как бы целуя его лицо… Все нервы его дрогнули. «Теперь она — моя!» — понял он. И в радости этой яркой мечты утонуло воспоминание о жалком крошечном личике среди волн черных волос и о мучительном взгляде огромных глаз.
— Очень она изменилась? — в десятый раз спрашивала его мать.
— Поразительно, — рассеянно отвечал он. — Личико крошечное… Остались одни глаза…
Она начинала плакать. А он улыбался своим мечтам.
Вся семья, кроме Николая, изощрялась в стараниях угодить Лизе подарками. Конфеты, закуски, пироги, фрукты… Все это посылалось кульками. И вся тюрьма ждала этих приношений. Но Тобольцев один приносил ей цветы, и она не выпускала их из рук… Теперь ему давали свидания, и Лиза жила только этими минутами. Галлюцинации ее кончились… Потапов до безумия завидовал Тобольцеву. Но не смел рисковать собой.
Наконец Лизе дали свидание без решетки.
Она так внезапно вошла в комнату, что Тобольцев чуть не упал от волнения. А Лиза глухо ахнула и кинулась к нему на грудь… Офицер отвернулся. Он чувствовал, что о нем забыли…
IV
Был яркий день в конце июля, когда Лиза с Анной Порфирьевной и Тобольцевым ехали в коляске на дачу. Свекровь внесла пять тысяч залогу, чтоб иметь Лизу на поруках.
Дома с нетерпением ждали этой минуты. Все знали, что коротка будет волюшка для Лизы и что ей грозит или крепость на три года, или ссылка с лишением прав… Заказан был роскошный завтрак. Женщины, дети и прислуга надели светлые платья. Даже Николай решил быть корректным под давлением матери, Капитона и «сестрицы».
Наконец коляска подъехала. «Лиза!» — истерически крикнула Катерина Федоровна, выбегая за ворота.
Они обнимались, вскрикивали, рыдали на плече друг у друга… И целых пять минут, пока Лиза переходила из объятий в объятия и опять возвращалась к тянувшей ее за шею и рыдавшей Катерине Федоровне, — ничего не было сказано… Ни одного слова!.. Только женщины, бонна, дети и Стеша всхлипывали, зараженные волнением Катерины Федоровны, а мужчины стояли бледные, потупившись, закусив губы… Это была радостная и тяжелая минута.
Лиза никогда не думала, что привязанность Катерины Федоровны к ней так глубока. Ей казалось, что идейная рознь бросит между ними бездну. Наконец, страсть к Тобольцеву так заслонила от нее другие интересы и лица, что теперь эта любовь Кати и участие родственников потрясли ее необычайно. Это было опять-таки и хорошо, и тяжело в то же время… Это связывало руки… Лиза не хотела разбираться, почему связывало… Она была разбита.
Тотчас после завтрака, прошедшего среди бессвязных возгласов, деланного веселья и жутких пауз, она ушла в свое «русалочье царство» и легла на кушетку с закрытыми глазами.
Весь дом замер. Детей увели в лес. Лиза была в странном забытьи, как бы на границе сна… Что-то мешало ей заснуть и забыться вполне… Где-то в мозгу или в сердце что-то ныло… Что-то надо было додумать, понять, осмыслить… что-то неожиданное…
Вдруг она открыла глаза и свесила ноги… Сон был далеко… Сердце начинало стучать с глухой болью, медленно, но тяжко…
Что-то поразило ее, когда она увидала Катерину Федоровну за завтраком… Отекшее лицо, широкая блуза, большой живот, утиная походка… «Опять?!!»
Лиза сидела, выпрямившись, и глядела в одну точку…
Как дико казалось ей сейчас, что все эти пять месяцев, пока она томилась в одиночном заключении, отрезанная от мира, обвитая заколдованным кольцом ее бредовых идей, — здесь жизнь текла по-прежнему! Обедали в определенные часы, ходили на службу, в гости… ложились спать, обнимались… И плодили детей… Она охнула и схватилась за сердце…
И там, среди товарищей, шла обычная жизнь… Работали, кипели… забывали о тех, кто вырван из жизни и брошен в каменный мешок… Шли вперед, не оглядываясь на павших… Разве мало дела? Разве есть время останавливаться? А может быть, она никому не нужна? Или такие, как она, нужны как чернорабочие, гибель которых незаметна?.. Она припоминала: Катя Кувшинова родила девочку. Муж ее, не переставая работать в партии, хлопочет о поступлении в университет. У Бессоновой болели дети скарлатиной, и она засела дома… Когда это было? На Пасхе… Зейдеман обвенчался с Софьей Львовной… Потапов уехал на юг… У всех своя жизнь, с неодолимой властью инстинктов, жизнь, мощной волной захлестнувшая ее образ в памяти друзей… Потапов… Вздох приподнял ее грудь… Не верила ли она когда-то, что любовь Степушки сильна, как смерть? Что ничто не затемнит ее образа в его преданном сердце?.. И это — обман!.. В тюрьме она слышала о нем… Мог ли бы он работать так энергично эти месяцы, казавшиеся ей годами, если б он любил ее так, как она мечтала?..
Легкий стук в дверь.
— Ты не спишь, Лиза?..
Она вскочила. Краска залила ее лицо.
— Войди… Я не сплю…
Катерина Федоровна вошла, переваливаясь, села в кресло. Огромные, горячие глаза Лизы пронизывали ее всю, как бы глядели ей в душу…
— Боже мой!.. Боже мой!.. До чего ты похудела, Лизанька! Личико с кулачок… Одни глаза… — И она вдруг заплакала.
Лиза провела рукой по лицу, словно снимая паутину, и села на кушетку. Эти слезы не доходили до ее сознания и не трогали ее… «Пока я была там, все шло по-старому, — било, как маятник, в ее виски. — Обедали, смеялись, обнимались… плодились и множились».
Катерина Федоровна вытерла слезы и вздохнула.
— А я, Лиза… видишь?.. Опять беременна… (Лиза вздрогнула и потупилась.) Ты не можешь себе представить, как меня это огорчает!.. Я так мечтала выкормить Адю… Это такое блаженство кормить самой! Пришлось взять кормилицу. Теперь волнуюсь каждый день. Баба капризная, избалованная и… кажется, истеричка… Это ужасно! Как поручиться, что она не передаст ребенку нервности? Она царит у нас в доме. Я ей в глаза гляжу… Подарками засыпали ее и я, и бабушка, и Капитон… А она все губы дует…
— И ты… давно… Давно это… случилось?
Задумавшаяся Катерина Федоровна встрепенулась: «Что случилось?.. Ах, это?.. Вот когда он из Киева вернулся».
Лиза встала так стремительно, что Катерина Федоровна отшатнулась. Она видела, как мгновенно исказилось маленькое личико…
— Лизанька!.. Тебе больно?.. Что с тобой?
Она стояла у террасы, прислонившись к притолке, закинув голову, стиснув губы, чтоб удержать исступленные вопли, рвавшиеся из души, держась за грудь обеими руками.
