Быстрыми шагами приблизился Акчурин. Гаязов, крепко пожимая ему руку, спросил, как идут дела.
— Алеша уже рассказал, верно. Рабочие внесли весьма дельное предложение. Каждый станочник лично отвечает за перестановку своего станка. Каждый станок с обслуживающим его персоналом составляет как бы маленькую бригаду, а между бригадами развернуто серьезное соревнование как за скорейшую перестановку, так и за выполнение плана. Это уже целиком дело Сидорина с комсомольцами.
Гаязов похвалил за инициативу. Бирюзовые глаза Сидорина просияли.
— Значит, так держать? — спросил он.
Гаязов в тон ему, по-флотски, скомандовал:
— Так держать!
— Есть так держать! — подхватил Сидорин и, обведя поощряющим взглядом рабочих, весело выкрикнул: — Полный вперед!
Акчурин попросил парторга поговорить с рабочими литейного и заготовочного цехов.
— Чтобы не задерживать сборку, по каждой операции должен быть некоторый задел. Мы всё подсчитали и заранее дали заявки. Нас обвиняют, будто мы запрашиваем слишком много, говорят, что заготовительные цеха не поспевают. Они, мол, в состоянии дать в день лишь норму. Нас это, конечно, не устраивает. Необходимо иметь определенный запас по ходовым деталям, иначе сборку будет то и дело лихорадить. Первое. И второе — требуется подхлестнуть, и очень основательно, снабженцев. — И он стал перечислять, каких материалов не хватает для бесперебойной работы.
Они пересекли цех из конца в конец. Гаязов радовался, что Акчурин принялся за работу засучив рукава.
«Видать, засиделся, изголодался по настоящему делу, — подумал Гаязов. — Надо его поддержать, не гасить творческую искорку».
— Что-то не вижу начальника сборочного цеха, — заметил Гаязов.
— Только что ушел отсюда, — сказал Акчурин. — Боится, что на мель посадим. Как начали переставлять станки, старик прямо-таки покой потерял. Все ходит, что-то подсчитывает. Но скоро его здесь и днем с огнем не сыщешь…
Станки Сулеймана Уразметова и Погорельцева уже перекочевали на новые места.
— Поздравляю с новосельем! — пожал Гаязов руку Сулейману. — Вы даже молодежь обогнали, Сулейман-абзы.
— Старый конь борозды не портит. — И Сулейман-абзы, оглянувшись предварительно по сторонам, спросил, понизив голос: — Ты больше не видел моего непутевого?
— Нет, не видел. Похоже, что и на собрание не придет, Сулейман-абзы.
— Пусть попробует! На аркане приволоку, трактором!..
Гаязов прошел к Матвею Яковлевичу и его поздравил с переходом на новое место.
— За это спасибо. Только некоторые, по-моему, с прохладцей смотрят на это дело. Не обращают внимания на качество… Пройдите-ка вон туда, полюбопытствуйте, как Файзуллин укрепил свой станок. Через неделю снова потребуется ремонт. Я взгреть-то его взгрел, да он нахлобучил мне шапку на лоб: очень, дескать, много берешь на себя.
Акчурин тут же занес фамилию Файзуллина в блокнот.
Лиза Самарина со своим громоздким сверлильным станком осталась на старом месте. Но все вокруг нее изменилось, и потому казалось, что ее станок тоже выстроен в ряд с другими.
Гаязов, еще когда пробежал глазами «Молнии», порадовался за нее.
— Елизавета Федоровна, а вы разве не переезжаете?
— Нет, товарищ Гаязов. Наше начальство — умное, учло, что женщине не под силу перетащить эдакого верзилу, и запланировало оставить его на старом месте. А я не стала возражать.
Когда Гаязов вернулся в партком, к нему в кабинет, комкая в руках шапку, вошел вахтер Айнулла.
— Можно, товарищ парторг?
— Заходите, заходите, Айнулла-бабай.
— Хоть я сам и не партийный, но сердце мое партийное, товарищ Гаязов. Потому и пришел к тебе, — сказал он, присаживаясь на предложенный Гаязовым стул. — Все о нем же, о проклятом…
Гаязов уже знал о неприятном случае, который произошел на заводе ночью. Пришлось задержать шофера Гайнутдинова, — он пытался вывезти печные плиты, спрятав их под запасные части, на которые у него имелся пропуск. Задержал его вахтер Айнулла.
— Гайнутдинова, товарищ Гаязов, сопровождал сам Хисами Ихсанов, у меня большое подозрение на этого человека. На честно заработанную копейку человек не расползается вширь, как свиная туша. О Хисами калякаю… да… И неспроста, по-моему, он за собой, что теленка-сосунка, таскает этого полоумного Аллахияра. Надо мало-мало проверку сделать. — И, помолчав, добавил: — Беда, нет у меня доказательств, а то бы давно за воротник приволок сюда этого Хисами. А раз нет прямых улик, приходится давать лишь сигнал. И раньше мы сигнал давали. Я член профсоюза и потому первым долгом давал такие сигналы Пантелею Лукьянычу, да, видать, без толку.
Старик вахтер уже направился было к двери, но вспомнил, что сказал, да не все, и вернулся.
— Тот дьявол чуть не провел ведь меня. Смотрю, считаю, все правильно, как в пропуске указано. А они плитки-то на пол кузова разложили. Плитки-то плоские. А сверху еще листами бумаги прикрыли. Не токмо что ночью — днем не заметишь.
«Если бы мы прислушивались к сигналам таких маленьких людей, как Айнулла-бабай, сколько бы промахов не допустили…» — подумал Гаязов и вызвал Пантелея Лукьяновича.
8
Уезжая с каким-то шарлатаном и спекулянтом, бросая дом, мужа, детей, Идмас не чувствовала ни колебаний, ни мук совести. Будто невидимые руки подхватили ее и несли по воздуху, как унесли только что два ее больших чемодана. Ни одна жилочка в ней не дрогнула, когда она собственноручно заперла в пустой комнате своего малыша.
Убегающая вдаль дорога сверкала. Куда звала, куда вела она Идмас? Отныне порваны все нити, связывающие ее с прошлым. Теперь она снова свободна, как в девичьи годы… Автомобиль полетел на полной скорости. Прохладный ветер врывался из приоткрытого окна, играя белым султаном на шляпке Идмас и завитками волос у розового уха.
Идмас хотелось бы вечно жить так вот бездумно, точно плывя где-то между небом и землей. Но это было невозможно, и Идмас капризно подумала: «Почему человек не живет только данной минутой? Зачем навязывает себе прошлое и будущее? — Скривив красивые губы, она улыбнулась. — Ну, теперь распустят тысячу сплетен: «Сбежала… Бросила мужа и детей…» И пусть их сплетничают! Разве я не имею права пожить наконец для себя? Много ли видела я счастья с двумя горбатыми? Утром вставай и беги на завод, вечером возвращайся на кухню… Нечего сказать, веселая жизнь. Ни сильных переживаний, ни тайных встреч, ни расставаний — ничего. Никаких головокружительных приключений! И настоящих поклонников-то нет. Все боятся своих ревнивых жен, только глазами готовы съесть тебя. Ах, если бы мужчины из-за красивых женщин дрались на шпагах, как прежде! Нет, нет, перевелись мужчины-рыцари, кавалеры…»
Странно, Идмас, решившись уехать с Рауфом, почти не думала о нем. Для нее вполне достаточно было того, что он обещал ей заманчивую, беспечную столичную жизнь, и Идмас без раздумий, очертя голову согласилась. Были, конечно, и еще причины для побега. Аван не простит ей прямой измены, как простил случай с Назировым, и прогонит с детьми. А Идмас вовсе не хотелось связывать себя семьей. Она чувствовала, что попалась в расставленные Рауфом сети. Она исполняла его маленькие невинные просьбы, получая за это подарки, которые ей и во сне не снились.
Идмас, хотя и не чувствовала за собой никакой вины, порядком струхнула, зная подлую натуру Шамсии, когда подругу вызвали в милицию. Особенно оробела она, когда следом вызвали в милицию и ее. Тогда-то и покатилась Идмас вниз, как катится с горы камень, — пошла на все условия Рауфа.
Войдя в его квартиру, — Идмас уже бывала здесь, — она села в ожидании у окна. Рауф обещал быть через два часа. В половине третьего отходил поезд.
Вдруг через двойные стекла донеслись глухие звуки похоронного марша. Идмас выглянула на улицу, но тут же отвернулась. Несли покойника.
Суеверная Идмас встревожилась. «Покойник на пути… Господи, что-то будет… Неужели эта дотошная Тамара догадалась о чем-нибудь и предупредила Авана». Идмас напряженно стала ждать стука в дверь. Ей уже чудилось, как в дверь врывается Аван с налитыми кровью глазами и своими длинными руками душит Идмас, как мавр Дездемону.
Прошли условленные два часа, а Рауфа все не было.
«Почему запаздывает?.. Не бросил ли уже меня, оставив в дураках!..» Нервно кусая губы, Идмас металась по комнате. Кинулась на диван. На несколько минут притихла. Опять вскочила, подбежала к окну, посмотрела вниз — на улице было пусто; приложилась ухом к двери — ни звука. Стояла такая тишина, будто это был не жилой дом, а тюрьма, и Идмас сидела в ней совсем одна.
«Ах! — вздохнула она, топнув ногой. — Неужели… О, боже… Вот ужас!»
Она опять бросилась на диван. Не села, а с какой-то истерической силой бросила на диван свое тело. Но ничто не могло успокоить ее. До отхода поезда оставалось двадцать пять минут. Если через десять минут не придет…
