В лагере с одобрения контингента завели такой порядок отоваривания: для каждой бригады устанавливается определённый день в неделю и даже — час. Те, кто желал что-то купить, топал со своей бригадой в торговую точку и, если позволяла сумма на лицевом счёте, приобретал необходимое, росписью подтверждая, на сколько рублей и копеек набрал товара. Деньги решено было не выдавать на руки, чтобы не провоцировать игру в карты и кражи. Те, кто трудился плохо и в его плюсовой графе ничего не значилось, тот летел на голой пайке. Деньги, получаемые зеками переводами с воли, не всегда вносились в ларьковый список, а лишь с разрешения начальства. А оно, начальство, прежде посмотрит на тебя, что ты за работяга, соблюдаешь ли режим и так далее. Вот это, по понятиям последних, должно было заинтересовать зеков в труде. Кто-то, и это факт, вкалывал за блага лагерного ларька, но сколько окольных путей и лазеек находилось, чтобы тебя включили в список… Однако, должен признать, что для работяг эта система была более справедливой, чем свободная торговля на деньги в лагерях, где правили блатные.
Я не мог не поделиться подкормом с напарником. Нет, если бы я каждодневно съедал свой маргарин и иногда — кусочек колбасы, меня никто не осудил бы. Но как я мог требовать от напарника упираться, как я, будучи сытым и зная, что он изнывает от голода?
— Я тебе отплацю, век свободы не видать, — пообещал растроганный Витька. — Не останусь в замазке. За лупь полуцис два.
— Ты меня за ростовщика принимаешь? — взъерепенился я. — Если будешь подсчитывать, сколько должен, ничего тебе не дам.
Витька, видимо, так и не уразумел до конца, почему я так поступаю.
— Ты — мне, я — тебе, — произнёс он заученно. — Закон зызни.
— Ни ты — мне, ни я — тебе. Усвоил?
— Не.
— А ты подумай.
Всё вроде бы шло нормально. Бригадир регулярно докладывал коменданту, как живёт бригада и, естественно, о Шкурникове, о его «исправлении». Штаб его доклады устраивали, и Витьку не тревожили. И мы вроде бы сработались. Но что-то смутное тревожило меня. Словно бы я хотел спросить Витьку о чём-то очень важном, без знания чего у нас не получится настоящего взаимопонимания и взаимодоверия. Наконец этот вопрос всплыл из неведомых недр, и я его задал напарнику:
— Скажи мне, только честно, убивал людей?
Витькин взгляд застыл, а лицо стало как бы упругой резиновой маской. Однако он быстро пришёл в себя.
— Не. Никогда. Бля…
— А по твоему желанию? Или — по намёку?
Витька недоверчиво улыбнулся:
— Кто это хоцет знать?
— Я. Если было дело, скажи правду. Я ведь у тебя не допытываюсь: кого, где и когда. Просто хочу знать.
— Да не… Не было. Моклые дела за мной не цислятся. Я цистый.
Я наблюдал за мимикой Витьки и силился определить, есть ли кровь жертв или хотя бы одной на его руках? Что натворил он множество бед и принёс людям большое горе, это, бесспорно, любой блатной существует и процветает, причиняя горе другим. Но, похоже, не лишил никого самого дорогого, единственного, неповторимого — жизни. Надеюсь. Хотя негодяй он отменный. Был.
Я не сказал, не открыл ему, зачем мне это нужно знать, а он — не спросил. Я очень хотел, чтобы Витька и в самом деле не совершил этого самого страшного и непростительного преступления. И поэтому поверил ему. Не совсем, но поверил.
Вечерами, обессиленные, словно из нас выкачали, высосали все жизненные соки, мы отлёживались на своих нарах. Я иногда доставал из голубого чемодана учебник логики для учащихся восьмого класса средней общеобразовательной школы и, преодолевая боль в разбухших мышцах, вытягивал руку с книгой на освещённый участок. И читал. Лёжа. Витька, по моему настоянию, прочёл два-три абзаца, ничего не понял и больше в логику не заглядывал.
А однажды он взял книжку в руки, погладил разворот и похвалил:
— Гумага клёвая. Не лоссёная. Сулсавая. Стилы, колод пять, мозно сковать.
— Ты совсем книг не читаешь? — удивился я.
— А цо в них холосого? Одна хелня. Голова у меня от науки пухнет.
— А кумекать, как кого обокрасть или ограбить, — не устаёт?
— То длугая масть, — заегозился Витька. — Тама цего думать? Ловкость лук. И никакого мосенницества.
Он сразу оживился и про усталость свою забыл.
— В солок седьмом, до лефолмы, я бегал с Ляпым и Колей Пителским, с залётным. У одной стлунди[254] склипуху[255] помыл,[256] а в ей пацки денег. Сотельные. Я их волоку, а она, сука подлая, сулнулась и забазлала на весь тланвай. Я ей клицю: «Замолкни, сука, снифты вылезу!»
— Слушай, Вить, — перебил я мемуариста, — а ты никогда не задумывался, что приносишь несчастье людям, обкрадывая их? Не жалко тебе их было?
Витька даже привстал с соседнего щита, чтобы взглянуть на меня: не беру ли его на понт, не шучу ли над ним.
— Ты — сельёзно, Лизанов?
— Совершенно серьёзно.
— За дулака меня делзис… Злать все хоцют.
— А ты представь себе — деньги у неё были казённые. Ты их украл, а её посадили. За растрату. А у неё — дети. Представляешь, какую ты беду натворил?
— Плиставить мозно хуй к носу. А ты знаес: подохни сёдня, а я — завтла.
— А если у тебя отнимут и скажут: подохни сегодня?
— Я ему слазу киски выпуссю, асмодею.
— Выходит, и с тобой следует так поступить?
— Кто? Та флаелса? Да она со стлаху обоссытся. Я з её на плихват[257] возьму. И целез цлен блосу.
— Предположим, со старухой ты справишься. А если фраер попадётся, здоровенный? И не ты ему, а он тебе кишки выпустит. И прав будет.
— Не имеет плава. По закону долзон в мелодию заявить ментам. А езели с полицным взял, глабки не имеет плава ласпускать. А то — за фулиганку, по семьдесят цетвёлтой… по спалам, по спалам, как кулва с котелком.
— Что же получается: он не имеет права сопротивляться, а ты его имеешь право куска хлеба лишать?
— Пуссяй не лазевает хлебальник. Мы — волы.
— Ты всё ещё себя вором считаешь?
Витька сразу не ответил. Нахмурился.
— Кем тебе на лоду написано быть, тем и будес.
— А кто сказал, что тебе, Витьке Шкурникову, на роду написано быть вором и грабителем? Может, тебе написано быть хорошим человеком. Честно трудиться. Семью свою иметь. Никто в бригаде не верил, что ты будешь работать, а сейчас не хуже других упираешься.
— В глобу бы я видал такую лаботу, в белых тапоцьках.
— Почему? Ведь все трудятся. Если люди перестанут хлеб сеять, то все вымрут.
— Во. Пуссяй флаела и упилаются логами. А я — умею укласть. А кто не мозэт — нехай землю пасут.
— И ты это считаешь справедливым?
— А цё? У кого какой талант.
— Воровство ты считаешь талантом?
— А то как? Думаес, укласть легко? Это у глузциков: лаз-два — взяли! И — блосили.
— То-то блатные норовят фомку и отмычку поменять на вагу для погрузки баланов в пульман… Чушь, Витёк, порешь.
— Цего ты на меня залупился? Лицьно я тебе, Лизанов, ницего плохого не сделал. А мог. Сколько лаз мог склутить тебя в баланий лог.
— И ты это записываешь себе в заслугу?
— А сто? Я завсегда для музыков…
— Не лукавь. Мне-то зачем врёшь? В этапе — забыл? Ты со своей кодлой гущу рыбного супа жрал, пока из горла назад не полезет, а остальные пили через борт жидкую шлюмку. Тебе — полную миску каши, а мужикам — по одной ложке овса. От любви к мужикам ты обжирался, жухая от пайки. А ведь воры талдычат, что пайка — святая, никто не имеет права отнять её у зека. Так, может, мы, работяги, голодали в этапе от уважения блатных? А они пожирали наше кровное — от уважения к нам?
— Цево о баланде базалить, — скривил физиономию Витька. — Не я целпал, а флаел.
— Не ври, Витька, хоть мне не ври. Баландёр был ваш, блатных холуй. А с Моряком — помнишь? Убить тебя за это мало, Тля-Тля. И весь преступный мир — такие же наши «благодетели». А в самом деле — кровопийцы. Паразиты. Вроде глистов.
— Глистов… Унизаес цесных волов. Они клайние во всём… А кто их на воловскую зись толкает? Нацяльники и мусола. С плокулолами. А флаел, езли он лопоухий, то глех у него не укласть.
— На фраеров, то есть на народ, ты смотришь до сих пор как на своих крепостных, рабов. Которых можно грабить, избивать. И даже — убивать. Как скот. А ответь мне: чем ты, вор, лучше любого работяги? Какими такими достоинствами?
— Сицас — ницем.
— А когда в «законе» был?
— Тада — длугая масть.
— Какая — другая? Вы — цветные, а остальные — бесцветные?
— Не дотумкать тебе, Лизанов.
— Да уж куда мне, фраеру штампованному…
На том наша беседа, неприятная для обоих, прекратилась. Я ещё долго не мог уснуть, негодовал на Витьку и дивился: откуда у почти неграмотного и ничем не выдающегося парня столько спеси, презрения к людям? Неужели он искренне верит в то, что, примкнув к банде морально опустившихся подонков общества, стал умнее других и получил высшее право распоряжаться по своему усмотрению судьбами людей? И он — не единственный, возомнивший о себе как о властелине, таких витек — вся блатная свора. Как хорошо, что хоть на одного она стала меньше. Хотя едва ли эта бешеная стая уменьшилась… Одного Витька вышибли, трое карабкаются на его место.
