Дальнейшее происходило так, как уже известно читателю: «труп» забросили в железный кузов самосвала, оказавшегося в столь поздний час под погрузкой на камкарьере и вызванного оттуда по телефону в лагерь. О следующих случайностях повторять не буду, они тоже читателю известны.
Впоследствии у меня с Витькой состоялась обстоятельная беседа на эту тему.
— Как же ты, такой ушлый блатарь, и угодил в петлю? Ведь не в первый раз замужем — не видел, что ли, что палачи тебя окружают?
Витька поморгал, раздумывая: отвечать мне или нет, и нехотя признался:
— Длугого собилались замоцить. Когда я пелесол бы в длугую камелу.
— Обвели тебя дружки-урки вокруг пальца. А ты дал согласие, чтобы того, другого, землянули? Или это был — так себе, штампованный фраер?
Витька поморщился, как от зубной боли, и предпочёл отмолчаться. А я в который раз подумал: ну блатные! Зверюги-людоеды! Как тут не кивнуть на Вольдемара. Хочешь — не хочешь, а приходится признать его правоту. Насчёт уничтожения озверевших преступников. Более того, невольно приходишь к выводу, что блатные по сути своей хуже диких зверей. Они — людоеды. Иногда — настоящие. Когда обстоятельства припрут. С великой голодухи, например. Или — от слепой и ярой злобы. Мне и такие случаи известны — настоящего каннибализма. Судя по всему — достоверные. Не буду те факты приводить — противно до тошноты. А Витька во время нашей беседы напомнил. Выпалил в гневе. Я продолжил:
— Жалкие отбросы общества. А мнят из себя вождей. В самом же деле — дерьмо. Аристократами себя называют. «В нас голубая жиганская кровь течёт!» Помои у блатных в жилах текут. С гноем пополам. А не голубая кровь.
Витька побагровел.
— Ланьше тебя за такие слова… вздёлнули бы.
— Я и раньше об этом им в глаза говорил. За это Чёрный и пригрозил мне, мразюга. Чего от этих подонков ожидать?
— Следи волов люди есть, — возразил мне Витька.
— Эти люди и распорядились тебя поддавить? До чего хорошие люди…
Витька после долгой паузы всё же сказал:
— Ницего ты не понимаес в зызни улкаганской. Флаел ты, Лизанов. Улку тебе не понять.
— Да, я фраер, — взорвался я. — И горжусь этим. Что не паразит. Что своими мозолями кусок хлеба зарабатываю. А блатные только жрут. А — чьё? Кто за них всё это производил? И с чего ради работяга должен кормить вора-блатаря?
— Цего ты в бутылку лезес? — отступил Витька. — Я к тебе ницего не имею.
Но я чутьём своим уловил: Тля-Тля про себя сожалеет, что воры в «законе» отринули его от себя. Незаслуженно, по его понятиям. Он тосковал по утерянной власти над людьми, о дармовом и сладком воровском куске хлеба. Никак не мог развращённый бездельем паразит примириться с тем, что должен трудиться — как все! Поэтому и здесь совал взятки бригадиру и нарядчику. А деньги добывал картами. То есть обманом. Возможно, и воровством. Хотя мне в этом грехе не признавался. Но я ему как-то напомнил:
— С огнём играешь, Витька. Не допускаешь, что и тебя могут подкинуть? Нарушаешь запреты.
Витька нахохлился — не понравилось ему моё напоминание. А ведь мы оба стали свидетелями дичайшей расправы.
Мне этот эпизод, вероятно весьма обыденный, врезался в память навсегда.
После съёма мы с Витькой в веренице зеков еле волоклись к отстойнику-загону. И вдруг моё внимание привлекло нечто непонятное: над группой сомкнувшихся зеков, сгрудившихся впереди, над их головами, взлетало и опускалось человеческое тело в чёрной зековской робе. Меня это действо очень удивило. Подобное я с восторгом величайшим наблюдал лишь однажды: девятого мая сорок пятого года. На площади в центре Челябинска. Радостная толпа качала тогда военных. С пронзительными криками и возгласами «ура!». Сейчас никаких выкриков не было слышно. До меня лишь доносилось уханье и приглушённые звуки ударов о землю.
Подойдя поближе, я увидел страшное зрелище: четверо крепких зеков держали за руки и ноги то самое тело, по сигналу Моряка разом вскидывали его высоко и с силой ударяли о землю.
— Амба, — произнёс Моряк, и все четверо бросили тело в пыль.
Лицо несчастного было неестественно бледным, изо рта, булькая, вытекала кровь.
Его тут же подхватили под мышки какие-то другие зеки и поволокли к отстойнику.
— Что это? — спросил я Витьку, поражённый увиденным.
— На зопу посадили, — ответил он хмуро.
— Зачем? — задал я глупейший вопрос.
И тут до меня дошло, что я присутствовал при экзекуции. Уже в загоне мы узнали, что подкинули молодого зека за игру в карты на интерес. Поймали с поличным. А это было наказание. Приговор несчастному вынес Моряк, исполнен он был немедленно. И публично. В назидание другим.
Дня через два по лагерю распространился слух, что подкинутый отбросил копыта. От внутреннего кровоизлияния. Появились и подробности: оказывается, с поличным попался не тот, с кем столь жестоко расправились, а его партнёр по игре. Тот, чтобы выплатить проигрыш, что-то у кого-то украл, какую-то лохмотину, и — погорел. Когда вора стали истязать, он выдал своего удачливого партнёра по игре. Далее Моряк провёл следствие, состоявшее из одного вопроса. И хотя «подследственный» отрицал обвинение, Моряк, объединявший в своём лице следователя, прокурора и судью, вынес приговор. После чего свершилось то, о чём уже рассказано. Примечательно, что «суд» пощадил вора, он отделался лишь побоями и поломанными ребрами, а тот, кто его фактически толкнул на кражу, поплатился жизнью. Говорили, что «суд» принял во внимание то, что первый был мужиком, а второй — бывшим уркой. Это, вероятно, и решило его судьбу.
На Витьку, однако, то страшное зрелище не произвело должного впечатления. Такого, как на меня. Мне даже снились выплёвываемые несчастным шулягой[252] сгустки крови.
Постепенно во мне крепло убеждение, что из Витьки ничего путного не получится. Самым скорбным для меня было то, что он не хотел трудиться. И постоянно искал и находил различные лазейки, чтобы улизнуть от работы. В конце концов я убедился, что мне с ним не по пути. Но не отталкивал его, на что-то надеялся. На его прозрение, что ли. И старался втолковать ему простые истины и правила честной жизни. Которым сам неукоснительно следовал. Но он оставался глух к моим «молитвам». В его понятии это слово имело отрицательный смысл: надоедливые, нудные и глупые назидания.
Непереносимой для меня становилась его отговорка «от лаботы кони дохнут» или: «лабота не волк, в лес не убезыт». В эти минуты я сожалел о своём, как мне уже мнилось, скоропалительном решении.
…Это произошло как бы помимо моего желания. Тля-Тля в так называемом наряде дикобраза, худющий и серый после двухнедельного пребывания в бетонной коробке, дождался-таки нашего приговора. Никто не пожелал взять его на поруки.
— Нехай, стервец, подохнет, — сказал кто-то из работяг.
Добитый отказом и этой репликой, он ещё ниже опустил большую голову на тонкой шее. И мне подумалось — обречённо.
В бараке всегда вечером кто-то что-то поёт. Не в одном углу, так в другом. Сейчас опять мусолили «Мурку». Я смотрел на поникшего Витьку и думал: за что так любят этот жестокий романец про Марусю Климову? Может, за то, что эту шалманную[253] песенку усиленно запрещают? За её исполнение в общественном месте, говорят, по закону отламывают три года. Однако из уст в уста передают, что сам Леонид Утёсов записал «Мурку» на пластинку. За что и «отслужил» три года. По слухам — в агитбригаде главного управления лагерей. Я не верю. Наверное, блатари эту мульку сочинили. Их послушаешь, так кто только ни сидел из знаменитых артистов: Русланова, Вертинский, Лешенко, они его Петей зовут, как старого доброго знакомого, Вадим Козин якобы на Колыме отбывает срок, и вот — Утёсов. Перечисляя артистов-узников, блатари как бы обеляют себя этими именами. Если кто-то из тех, чьи имена мусолятся, и действительно отбывает наказание, они-то, урки, бандюги и иные преступники, разве невиновнее становятся? Хотя бы этот Тля-Тля.
Я отнюдь не испытывал к этому жалкому существу с оттопыренными, словно мукой посыпанными ушами какого-либо участия. Получил то, что заслужил. Справедливое возмездие. А то думал, что творит зло безнаказанно. Ведь большую часть своей непутёвой жизни двадцатидвухлетний парень совершал только зло. Когда-то должна была наступить расплата. Вот она и наступила. За всё. За то, что ещё на воле не брезговал отнять еду у таких же голодных, как сам. И об этом знали все окрест. И многие за это его презирали. В том числе и я. Да и как ещё можно было относиться к явному негодяю? И когда вновь столкнулся с Тля-Тля, на сей раз в следственной тюрьме, то воспринял увиденное как чудовищную ошибку: такое ничтожество правило и помыкало несколькими десятками взрослых людей. Вот уж поистине: кто был ничем, тот стал всем. И мне сначала хотелось воскликнуть, выйдя на середину камеры:
