Деникин лавиной катился вперед. Его разъезды приближались к арсеналу Советской России, к Туле. А за Тулой в мареве горизонта стекла генеральских биноклей уже нащупывали золотистые отблески над скатами лесистых холмов. Там, где-то за желтизной березняков, и сейчас горели сорок-сороков московских; там высились вокруг Ивана Великого краснокирпичные стены Кремля; там были вожделенные заводы, оставленные банки, тихие пруды подмосковных вотчин, миллионы и миллионы тех, кого не терпелось привести к Иисусу, скрутить в бараний рог, согнуть в три погибели, так стиснуть, чтоб небо показалось им с овчинку… Или мы уже разучились этому, господа офицеры?
В Питер то и дело приезжали люди с Южного фронта. Их рассказы были отрывочными, но по ним и по письмам, приходившим оттуда, становилось ясным, как горяча там борьба. Партия бросила туда своих лучших, опытнейших сынов. Сталин, Ворошилов, Буденный, Орджоникидзе — все они были там, с неиссякаемой энергией организуя и ведя жестокую, смертельную схватку с врагом.
Схватка эта развертывалась не только на фронте: приходилось бороться и у себя в тылу. Планы разгрома врага, разработанные командованием фронта, оказались совершенно непригодными, вредительскими… Пришлось на ходу решительно менять их.
Да, наступать на врага! Но не так, как собирались это сделать, не через осиное гнездо донского белого казачества, а через клокочущий гневом и ненавистью к белогвардейщине рабочий Донбасс. Удар, направленный сюда, должен был, не мог не обеспечить победы южнее Москвы, а победа эта будет лучшей помощью Северу, потому что священное дело обороны Родины — едино. Кто в Питере не понимал этого?
Центральный Комитет партии в Москве согласился с доводами Сталина. Новый план контрнаступления был утвержден, и судьбы великой борьбы тем самым определились…
* * *
Шестнадцатого числа Григорий Федченко вошел в состав чрезвычайной путиловской тройки по обороне. Как ее председатель он был делегирован в районный штаб обороны.
Утром на следующий день за ним прислали машину. Надо было объехать и осмотреть начатые работы по укреплению города.
Несмотря на ранний час, Петергофского шоссе было не узнать: народу — конца нет!
На углу Счастливой улицы стояли женщины и подростки, возвращавшиеся с окопных работ: пропускали рабочий отряд Коломенского вагонного завода, прибывший в Петроград и теперь шедший на Дачное и Лигово. На шоссе было грязно; люди, обутые кто во что, видимо, давно уже промочили ноги, продрогли. Они были бледны, истощены, обтрепаны. Но штыки винтовок грозно щетинились над ними. В их глазах, в их лицах и голосах чувствовалось что-то такое, что нельзя было передать словами, что горячей и обнадеживающей волной подступало к горлу.
Женщины и ребята замахали руками, закивали проходившим. Рабочие снимали старые кепки, махали в ответ.
— Ура! Ура! Ура!..
Сзади за отрядом, отстав от него на два или три десятка шагов, вприпрыжку бежал сухонький маленький старичок с берданкой за плечами. Он, видимо, отстал, зашнуровывая ботинок, и теперь с трудом догонял своих.
— Куда ты, дедушка? — закричали ему. — Устарел воевать! Иди к нам окопы рыть.
Старик оглянулся. Комическим жестом левой руки он на ходу поддернул брюки, наддал еще и пренебрежительно, точно с быстро идущего поезда, помахал остающимся ладошкой.
— Пишите! Целую!..
Раздался взрыв смеха. Улыбнулся и Федченко: «Ну и люди!»
В это время к машине подбежало несколько комсомольцев.
— Товарищ Федченко! — кричали они. — Батюшкин просил вам передать: выбрали наблюдательный. На нашей путиловекой церкви… Там удобно…
Вдоль Счастливой улицы по огородам тянулась сплошная линия окопов. В двух или трех местах саперы отделывали пулеметные гнезда.
Дальше, на Красносельской, работы начались с утра и тоже шли полным ходом.
Поодаль группа странно одетых людей неумело, но дружно наколачивала проволочную паутину на готовую деревянную основу. Шофер, обернувшись, подмигнул Федченке.
— Нетрудовые! — насмешливо сказал он. — Стараются. Кто не работает, тот не кушает! Интересуюсь узнать, чего именно они теперь думают?
Казалось, буквально весь Питер высыпал на улицы, роется в мокрой земле, таскает мешки с песком, сваливает в огромные баррикады дрова, доски, ломовые дроги.
По Путиловекой ветке, ведущей к верфи, бойко бегал паровоз с платформой, на которой стояли две пушки. Другой, еще более странный «бронепоезд», встретился Федченко уже в чужом секторе, на Международном. Здесь маленький заводской паровичок катил по трамвайным рельсам трамвайную же грузовую платформу с зенитной облегченной трехдюймовкой на ней. «От «Скорохода» в подарок Юденичу!» — было написано на красных полотнищах вдоль платформы.
Паровичок задорно свистел; красноармейцы выглядывали из-за бортов, встречные части провожали забавную боевую колесницу добродушным смехом.
Остановив машину у трамвайного парка, водитель, молодой серьезный паренек-солдат, повидимому, недавно раненный, со спокойным вниманием и почтительной готовностью повернулся к Григорию Николаевичу: «Куда дальше поедем, товарищ командир?»
Старый токарь пытливо взглянул на шофера. Нет, тот не улыбнулся, не шутил. Он и на самом деле видел в своем пассажире, в этом широком, слегка сутулом рабочем человеке с украинскими висячими усами, начальство, занятое важным, нелегким, но необходимым и, безусловно, посильным для него делом.
То чувство, которое за последние дни все чаще обуревало Федченку, нахлынуло на него вновь — чувство нового своего достоинства, чувство большой, небывалой уверенности в своих силах. Что ж? Видимо, и на самом деле в ремесле воина и командира нет ничего таинственного, что было бы доступно только интеллигентикам из дворян; нет ничего такого, чего, при желании, не могла бы понять, чему не могла бы научиться рабочая голова. Ежели есть она у тебя на плечах, так видать — вовсе незачем становиться на коленки, просить специалистов, чтобы они тебя спасли. Можно самому найти решение. Самому? Как сказать!
Каждый раз, как Федченко начинал ощущать себя военачальником, командиром (пусть маленьким!), им овладевали и гордость — не за себя самого, за весь класс! — и острое беспокойство. Командир! Великое дело — командир! Он должен знать все у себя, знать, что делается на участках соседей. Командиру необходима постоянная связь с тем, кто стоит выше его, кто руководит большим делом обороны. А им, рабочим и коммунистом Федченкой, руководила партия. Подумав, он велел шоферу везти его за Обводный, в кино «Олимпия», в штаб обороны Московского района.
На всем протяжении пути они видели всюду то же самое: напряженную, несуетливую, но спешную работу. По самому каналу, например, проходила очень заметная, обозначенная вновь устроенными капонирами, окопами, окнами, заложенными мешками с песком, вторая линия обороны. Шофер, отняв руку от баранки руля, указал на угловой дом.
— Правильно придумано, товарищ начальник! — одобрил он, — сыпанут кинжальным огнем и туда и сюда, ежели что… По проспекту, и по каналу…
В штабе обороны, как во все дни, царило чрезвычайное оживление. Людей было много; все лица казались знакомыми, но за последнее время Григорий Николаевич что-то потерял счет этим бесчисленным новым знакомым, даже не всегда сразу узнавал их.
Он поторопился пройти к своему давнему приятелю, тоже путиловцу, но столяру, Петру Анкудиновичу Бережнову. Теперь Петр Бережнов был комиссаром в этом районном штабе обороны, и с ним, наверняка, было полезно поговорить.
Бородач Бережнов сидел в маленькой комнатке позади экрана бывшего кино, и Федченко сразу увидел, что попал к нему в довольно горячую минуту. Телефон на комиссарском письменном столе звонил непрерывно. Половина темноватой комнатки до высоты груди была завалена плотными тючками каких-то листовок, перевязанных тонким шпагатом. От них резко пахло свежей типографской краской, керосинцем. Бледненькая барышня за отдельным столиком слева то торопливо выписывала накладные, то тянулась к телефонной трубке, а сам Петр, крупная добродушная голова которого с окладистой рыжей бородой как-то не сочеталась с защитным френчем и штанами-галифе, с высокими военными сапогами и наганом в кобуре у пояса, сам он выдерживал у двери натиск целой очереди и пожилых людей и каких-то смешливых девушек, столпившихся в коридоре.
— Товарищ военком! Газоному-то надо бы в первую очередь! Как же так? — взволнованно кричали оттуда.
— Петр Анкудинович, поимей в виду: у нас в три часа митинг назначен. За срыв — ты ответишь.
— Дядя Петя… Текстильщикам — по знакомству, а? Подкинь побольше: мы же малосознательные… Нам в каждую комнату отдельную листовочку надо… Опять — в общежитие…
— Здорово, Петро! — приветствовал Бережнова Григорий Николаевич. — Хо-хо! Что у тебя творится-то!?. Или решил книжный магазин открыть?.
