— Товарищ военком! Газоному-то надо бы в первую очередь! Как же так? — взволнованно кричали оттуда.
— Петр Анкудинович, поимей в виду: у нас в три часа митинг назначен. За срыв — ты ответишь.
— Дядя Петя… Текстильщикам — по знакомству, а? Подкинь побольше: мы же малосознательные… Нам в каждую комнату отдельную листовочку надо… Опять — в общежитие…
— Здорово, Петро! — приветствовал Бережнова Григорий Николаевич. — Хо-хо! Что у тебя творится-то!?. Или решил книжный магазин открыть?.
Петр Бережное через очки взглянул на токаря и радостно и озабоченно.
— Эге, Гриша, друг! Заходи, голубчик, только… Товарищи! Ребятки! Да будьте ж вы маленько покультурней! Имейте сознание: не хватайтесь за литературу хоть зубами-то. Всем, говорю, достаточно будет: шесть тысяч экземпляров на один наш подрайон отбил! С кровью, можно сказать, у секретаря вырвал! А вы… Марусенька, сестричка, отойди, родная, за дверку! Все равно двойной порции не дам… Что — по карточкам!? Это хлеб — по карточкам; а тут вещь дороже хлеба… Это — знаешь что, Грицко? Это — самая последняя почта. Воззвание! За подписью Владимира Ильича! Да — на, эвона: «Ве Ульянов», в скобках — Ленин! Сегодня передали по телеграфу, сразу к печатникам, и — готово. А теперь, видишь, что с народом делается! Товарищи, товарищи, ну да нельзя же так, кто сильней… Нужно!? Я понимаю, что нужно: и вам, и каждому… Бери, бери одну листовочку, Федченко. Проходи в тот куток, прочитай, покуда я тут… Я — сейчас; эти шесть тысяч — капля в море… За хлебной четверкой так люди не рвутся, как за правильным, большевистским словом…
Федченко прошел, куда ему показали, как драгоценность, неся в руках маленький листок сероватой бумаги. Печать на листке была не слишком ясной: местами свежая краска смазалась при упаковке. И тем не менее от этого бумажного клочка на старого путиловца пахнуло словно сдержанным жаром:
«Товарищи! Наступил решительный момент. Царские генералы еще раз получили припасы и военное снабжение от капиталистов Англии, Франции, Америки…»
Григорий Федченко лучше, чем кто-нибудь другой, знал, что намеревается принести Красному Питеру царский генерал Юденич и другие, идущие рядом с ним: у токаря Федченко и сейчас еще плохо слушалась нога, ныла грудная клетка, сдавленная в снарядной воронке. Он и сам чувствовал, как грозна и темна новая, надвинувшаяся на Петроград туча. И все же теперь, вчитываясь в скупые, точно по горячему металлу вырезанные строки ленинского воззвания, он почувствовал, как мурашки зашевелились у него по спине: «Так вот оно как, оказывается?.. «Наступил решительный момент!»
«Взяты Красное Село, Гатчина, Вырица, — сурово и прямо говорило воззвание. — Перерезаны две железные дороги к Питеру. Враг стремится перерезать третью, Николаевскую, и четвертую, Вологодскую, чтобы взять Питер голодом.
Товарищи! Вы все знаете и видите, какая громадная угроза повисла над Петроградом. В несколько дней решается судьба Петрограда, а это значит наполовину судьба Советской власти в России».
Григорий Федченко поднял голову и прислушался, вдумываясь в значение этих строк. За стенкой — тоже кто-то читал воззвание:
«Мне незачем говорить петроградским рабочим и красноармейцам об их долге…»
Из коридорчика, ведущего к комнате Бережнова, доносились следующие за этими слова:
«Товарищи! Решается судьба Петрограда! Враг старается взять нас врасплох. У него слабые, даже ничтожные силы…»
В чуланчике было очень темно: под потолком горела только запыленная древняя, угольная лампочка. И ее светящаяся рыжеватым накалом спиральная нить то и дело подрагивала — в чулан и то доходили откуда-то далекие, но все же явственные толчки: это — сам царский генерал Юденич стучался своей артиллерией в ворота города.
«Товарищи! Решается судьба Петрограда!»
Кто написал эти тревожные и мужественные слова? Ленин.
К кому обратился он в трудный час? Не к одним только руководителям и командирам. К рабочим всей страны. К солдатам всей армии. И к тебе, рабочий Федченко, в том числе! Ну, что же, Владимир Ильич? За нами дело не станет: мы тебя слышим!
Дверь, пискнув, открылась. Видимо, люди, получавшие листовки, разошлись. Только три молоденькие текстильщицы, тесно присев на подоконнике, голова к голове, слушали чтение четвертой подруги… «Ой, Фрося, да погоди ты! Тебе ж хорошо, ты — грамотная, а мы… Дай хоть послушать главное…»
Петр Бережнов вошел в чулан в видимом изнеможении, но довольный. Он утирал лысину красным фуляровым платком. Воротник его френча был расстегнут.
— Прочел? — спросил он, садясь на табуретку под самой лампочкой. — Вот то-то и оно, друг хороший! Дела, как видишь, не веселят. Подумать надо — Вологодскую дорогу хотят перехватить: дотянулись! Трудное положение. Но между прочим — ничего: выстоим!
Федченко вышел от Бережнова успокоенный. Он убедился: оборона города — в крепких руках; она — под твердым ленинским руководством.
Из «Олимпии» он позвонил Кириллу Зубкову на «Дюфур». Кирилл был в большой спешке, на отлете. Его назначили комиссаром Обуховского рабочего отряда. Вечером отряд трогался в Колпино, на слияние с ижорцами. Перекинувшись несколькими словами, они попрощались. «Ну, Кирюша, добрый путь тебе!» — «Счастливо, Николаич!»
Идя к выходу, Федченко задержался у карты на стене.
— Ах, чёрт, куда рванулись! — слышалось тут.
— Ишь, стервецы!
— Смотри, хотят Николаевку перерезать…
Белый фронт накатился на самый Питер. Черный шнурок тянулся вдоль знакомой Федченке прибрежной Балтийской дороги до Лигова, огибая с севера Красное, шел неподалеку от Пулкова, спускался несколько южнее, к Варшавской линии, потом снова дугой поднимался на север, точно стремясь наползти на Детское Село…
Да, понятно, почему Кирилла перебрасывали в Колпино!
Юденич, точно рукой, тянулся к Питеру. Пятнадцать верст, и сожмет! Пора ударить по этой жадной генеральской руке…
Сев снова в свою машину, Григорий Николаевич поехал по разным делам: в Адмиралтейство, в штаб округа, в морские склады Новой Голландии (с кем только не оказался он связанным теперь!). На всем протяжении пути он видел ту же кипучую, не шумную, а сосредоточенную и упорную работу. Даже в центре города, у всех мостов через Фонтанку и Мойку, в Александровском сквере, к которому радиусами сходятся три магистрали города — Невский, Гороховая и Вознесенский[50], подле старых равелинов Петропавловской крепости — за одну-две ночи выросли теперь простые, но надежные оборонительные сооружения. Не всегда можно было понять, что послужило для них материалом: не то броневые щиты, позаимствованные с верфей, не то целые стальные корабельные башни, не то огромные котлы и чаны. Гранитные набережные Невы по северному берегу, припорошенные легким первым снежком, оделись в добавочную одежду из наполненных песком мешков. Устаревшие броневики, уже не способные передвигаться в поле, были выведены из гаражей и расставлены на важнейших перекрестках: у Пяти Углов возле Летнего Сада, еще там и сям.
Могло показаться, что этими работами никто не руководит, что они осуществляются как-то сами собою, без общего плана. Но, конечно, это было не так. Только руководство это, очень твердое и умелое, исходило не из председательского кабинета Зиновьева, не из «царских» вагонов Троцкого… Недаром на всех перекрестках, возле всех учрежденческих дверей, на всех угловых колонках для афиш и плакатов Федченко с глубоким удовлетворением видел светлый бумажный прямоугольничек, всюду один, окруженный небольшими группами задержавшихся возле него прохожих. Это питерцы во всех концах города, сдвигая брови, двигая сердитыми усами, гневно шевеля желваками скул, читали воззвание Ленина.
Уже совсем вечером Григорий Николаевич вернулся к себе на Путиловец. И здесь в завкоме царило оживление. И здесь все читали, изучали, обсуждали те же ленинские слова. Листки воззвания лежали всюду, недавно привезенные и сюда на мотоцикле. Представители от цехов осаждали помещение, где производилась раздача листовок. Несколько знакомых мальчуганов, озабоченные, серьезные, держа в руках короткие кисти, на полу между ступней ног поставив ведерки с каким-то, невесть из чего сваренным клейстером, сидели наготове с таким видом, точно кто-то собирался оспаривать у них эту почетную работу, а они были намерены, жертвуя жизнью, отстаивать свои права на нее.
Федченко, проходя, ласково коснулся одной из этих круглых, стриженых голов. Тотчас же он как-то ссутулился… Женюрка, если бы он был… если бы он не пропал без вести… он тоже торчал бы тут со своим велосипедом… Так же хмурился бы, так же гордо получал бы у вахтера клейстер и кисть… Эх!
Сев за свой стол, Федченко опер седоусую голову на руку и задумался. Да, да… «…Помощь Питеру близка, мы двинули ее. Мы гораздо сильнее врага. Бейтесь до последней капли крови, товарищи…»
