другой республике, образовавшейся на территории Закавказья, – Армении, – обстановка для русского населения сложилась более благоприятно. Армяне относились к русским вполне лояльно и более сердечно, русское офицерство, например, широко принималось на службу в Армянские национальные части, дисциплина в которых по тому времени была на значительной высоте.
Зная это, часть наших офицеров-эриванцев[620] поступила на службу к армянам; так, например, мне было известно, что, кроме офицеров нашего полка армянской национальности, у них служили: наш бывший командир полка генерал Вышинский[621], мой командир батальона полковник Тимченко, наш бывший адъютант подполковник Шлиттер, капитан Тихонов и подполковник Снарский. По их отзывам, им служилось хорошо. Между прочим, когда умер у них на службе генерал Вышинский, государство приняло похороны его на свой счет, а вдове назначило солидную пенсию.
Все это не улыбалось мне, я отлично сознавал, что ни в одной армии, кроме родной Русской, служить бы не мог, а потому предпочел временные мытарства по базару более сносному положению в войсках.
К этому периоду времени относится мое сближение со штабс-капитаном нашего же полка Пивоваровым, жившим как раз напротив меня по NN улице. Миша Пивоваров, как называли его у нас в полку, был до того времени мне мало известен. Он незадолго перед революцией перевелся к нам в полк из 201-го Потийского полка. Перевод застал его в госпитале, где он лечился после ужасного ранения в область живота, полученного им 31 мая 1915 года в бою у Тухлы, в котором он командовал одной из рот Потийского полка. Это был тот Пивоваров, который принимал непосредственное участие в атаке немцев на Бзуре у Конского Брода в ночь с 6-го на 7 декабря 1914 года вместе с капитаном Сабелем. Стремление его в наш полк было столь сильно, что будто бы, когда получилось известие о состоявшемся Высочайшем приказе о переводе, он сказал: «Ну, теперь я знаю, что не умру». И действительно, оправившись от ран, он немедленно отправился в полк, где его временно назначили командиром нестроевой роты, учитывая то обстоятельство, что он еще не вполне оправился после полученных тяжелых ранений. Про последнее назначение Миша всегда говорил: «Это единственное темное пятно в моем послужном списке».
В августе месяце 1918 года в Тифлис приехал последний командир Эриванского полка полковник Пильберг[622] – наш общий друг. От него мы узнали, что полк расформирован в Туле, где сданы все дела и архивы, а знамя отвезено им в… и сдано на хранение одному верному человеку.
Однажды, зайдя как-то вечером ко мне, Пильберг сообщил, что он решил ехать в Добровольческую армию, о которой у него будто бы имеются кое-какие сведения. Ни Пивоварова, ни меня он с собой не звал и вскоре действительно уехал.
Слухи о появлении частей Добровольческой армии на Дону к тому времени стали все шириться, и какая-то смутная надежда не стала давать покоя. Вот я узнаю, что группа нашей молодежи, которых я не знал даже в лицо, а знал только по фамилиям, отправилась в Добровольческую армию. Я переговорил с Мишей и увидел, что он полон тех же желаний, что и я, и мы принципиально решили ехать – как только представится первый удобный случай.
Прошел еще месяц, как однажды я сталкиваюсь на улице с нашим бывшим уважаемым и любимым начальником дивизии генералом В.П. Шатиловым[623]. От него я узнал, что ехать в Добровольческую армию можно и нужно и что от него же можно будет получить необходимые сведения и указания.
Добровольческая армия
Ровно через три недели, 2 декабря 1918 года, мы с Мишей, ликвидировав все дела, а главным образом все вещи, ибо ехать приходилось на свой счет и нужны были деньги, садились на поезд, отправлявшийся в Поти. С нами ехала жена Пивоварова, женщина-врач, пожелавшая также принести посильную помощь в области, неразрывно связанной со всякими военными действиями.
Прождав два дня парохода, мы наконец попали на прекрасный пароход «Великая Княгиня Ксения», отходивший в Новороссийск. Погода благоприятствовала путешествию, и все было бы прекрасно, если бы Миша не простудился при погрузке. Спустившись в каюту, он сразу слег с повышенной температурой.
Я полагал, что у него началась «испанка», свирепствовавшая в то время в Тифлисе, но оказалось впоследствии, что заболел он воспалением легких.
Два дня мы шли у берегов кавказской Ривьеры, любуясь прекрасными видами Сухума, Сочи, Гагр и Афона и наконец <…> на внешнем рейде Новороссийска прошли мимо потопленных судов нашего Черноморского флота, о котором, как надмогильные кресты, свидетельствовали торчащие из воды мачты потопленных миноносцев…
В Новороссийском порту стояло всего 2—3 парохода и не было обычного оживления большого портового города.
При разгрузке на палубу к нам взошел какой-то офицер, в котором я тотчас же узнал бывшего комиссара всех ударных батальонов прапорщика Иткина. Увидев меня, он подошел справиться, куда я желаю поступить, и выразил уверенность, что я попаду в Корниловский полк[624]. Мой ответ, что я думаю попасть в Сводно-гренадерский батальон, по-видимому, его разочаровал, и он вскоре от меня отошел.
Высадить Мишу в Новороссийске не представилось возможным, пришлось просить капитана парохода оставить больного в каюте на несколько часов.
Сойдя на берег, я готов был плакать от радости: всюду порядок, бодрые русские лица, офицеры в форме, на площадях производятся учения и пр. В комендантском управлении сидели вежливые и предупредительные писаря, документы выданы были моментально… Все это рисовалось воображению как сказка.
Мише я явился в погонах и принес из города и его полушубок с нашитыми на нем нашими гренадерскими погонами. Мое радостное настроение и рассказы о виденном оживили его, и он, собрав все силы, встал, оделся, и мы отправились на вокзал, где поезд на Екатеринодар должен был отойти в двенадцать часов ночи. На вокзале была масса народа, стояла страшная духота, бедный Миша претерпевал страшные мучения, не имея возможности даже прилечь.
Наконец подали состав. С большим трудом удалось втиснуть в поезд Мишу. Какой-то офицер, видя его беспомощное положение, слез с верхней полки и предложил свое место Мише. Я сидел на каком-то свертке на полу. Коридоры вагонов были также забиты едущими офицерами в сидячем и лежачем положении.
Мише сделалось совсем плохо. В Екатеринодаре предстояло сдать его в госпиталь. В вагоне до самого утра шли боевые рассказы: тут я впервые услышал о знаменитом Ледяном походе, о всех ужасах Гражданской войны, о том, что пленных теперь не берут, и т. п. Когда я на чей-то вопрос сказал, что я гренадер и
