накормил его. Однако в голове хозяина родилась другая, более жестокая хитрость. Спустя три дня он позвал во двор ребятишек, которые привезли Янгара в тележке, сказал с ухмылкой:
— Говорят, собака помнит добро. Будем пытать, правду ли говорят? Может, боитесь, трусите, тогда не будем…
— Давай, дядя Бадма, — храбро согласились оба мальчишки, глядя на спокойно лежащую собаку.
Хозяин дал одному из них кость, велел кинуть псу, и едва чуткий нос коснулся лакомства, шипящим голосом выкрикнул:
— Ату их! Хвать, жать, мять!..
Янгар вскочил, оскалил клыки, но, увидев перед собой одних только мальчишек, вопросительно поглядел на хозяина и лег, положив морду на вытянутые лапы.
— Не-е, дядя Бадма, — прошептал один из них, переводя дух. — Он нас не тронет. Понимает ведь. Даже лучше человека.
Янгар будто действительно понял — виновато и ласково шевельнул хвостом. В этот день хозяин Бадма жестоко избил его…
Дед Савка жил на отшибе. Избушка стояла в конце выгона, в степном леске. Он жизнь отдал тайге, слыл самым фартовым промысловиком в Еравне. Хотя имя Савка по-эвенкийски означает хитрый, никакого лукавства за ним не водилось. В этом Бадма убедился на собственном опыте. Он приехал в деревню десять лет назад молодым парнем. Поступил в коопзверопромхоз штатным охотником, но стал им по-настоящему через пять лет, когда прошел таежную науку у фартового Савки. Старик — а он, казалось, всегда был стариком: маленький, сухонький, с редкой седой бороденкой — натаскивал его, словно щенка-первогодка, на соболя и зверя, учил таежной мудрости. Он относился к Бадме как к сыну, хотя своих детей было, что называется, хоть отбавляй: пять дочерей и два сына. Но все они поразъехались кто куда, собирались под родным кровом по случаю. А Бадма был всегда рядом: осенью и зимой на охоте, летом в соседях, все больше в его избе — дров наготовит, воды принесет — все от чистой души, от благородного сердца. Так думал сам Бадма или хотел так думать. Потому что в его душе уже засел червячок, который порой невольно заставлял подозрительно присматриваться к старому охотнику, прислеживать за ним. Дело в том, что в первый же год в компании кто-то шепнул ему: глядя в оба, Бадмаха, у Савки, сказывают, золотишко припрятано в тайге. Слух оказался древним, как и сама тайга, и в него никто не верил. Перестал верить и Бадма, когда исходил с Савкой тысячи таежных километров, вывершил все ключи в округе и пересчитал — до последней — сопки. Наверное, «золотишко деда Савки» так бы и осталось легендой, если б не случай…
Теперь шел Бадма к этому деду Савке с тревогой, почти боязнью. Шаг замедлялся, ноги делались все тяжелее. Когда среди потускневшей хвои леса обозначилась обветшалая крыша из дранья, он приостановился, вытер внезапно вспотевшее лицо. Три года не был в этой избе, с того дня, когда переехал в райцентр, стал егерем. Три года старался не вспоминать о существовании этого крова, забыть о самих стариках. И вот ноги притащили сюда. Почему? Зачем? Может, надеялся, что хозяев уже нет на свете?.. Действительно, все здесь говорило о запустении. Полуразвалившаяся ограда из жердья, без ворот, без запоров, покосившийся навес, под которым стояла знакомая тренога тагана над очагом из камней, собачья конура и перед ней три долбленых колодины для корма. Две из них были перевернуты. Видно, Токиман оставался у хозяев один. Сучка, наверно, подохла, была старая, а щенок… исчез…
Бадма остановился перед дверью в избу, оглянулся на Янгара. Пес метался по ограде, беспокойно повода ушами, обнюхивал землю… Двери показались Бадме необыкновенно тяжелыми, а проход узким. Он запнулся о порожек, чертыхнулся сквозь зубы. На топчане возле печки легонько ворохнулась, вспорхнула светлая тень, послышался тихий, как шелест увядшей листвы, старческий голос:
— Проходя, будь мил, коль добрый человек.
Бесшумно-невесомо хозяйка приблизилась. На высохшем, очень светлом ее лице, словно очищенном от земных забот, мелькнуло что-то похожее на испуг.
— А, Бадмаха, — с трудом произнесла она. — Давненько не залетывал… Проходь к столу.
— Я ненадолго, тетка Матреша, — промямлил Бадма, комкая шапку.
— Знаю. На этом свете все мы ненадолго, — загадочно сказала хозяйка, удаляясь к печи.
Бадма сел к краю стола, стоящего у окна, сел так, чтобы вечереющий свет не падал на лицо, оглядел просторную избу. Она казалась пустой, точно из нее вынули что-то главное, хотя, может быть, неприметное для глаза. Так же стояли два топчана, на них лежали подушки под вязаными накидками. Такой же ажурной вязки скатертью был накрыт комод, на окнах, наполовину завешанных легкими кружевными занавесками, стояли цветы. Тетка Матреша, русская, кукольной изящности женщина, слыла искусной рукодельницей, несла на своих хрупких плечах все заботы шумного многодетного дома, была хлебосольном хозяйкой. И теперь привычно хлопотала у печи, чтобы напоить чаем гостя.
— Дед Савка-то где? — выдавил, наконец, Бадма мучивший его вопрос.
Хозяйка прервала свои хлопоты, как речь на полуслове, присела на лавку, концом платка коснулась сухих глаз:
— Ты чего пытаешь, Бадмаха? — произнесла строго. — Иль не слыхал?
— Нет, тетка Матреша, — растерянно пробормотал тот.
— Ушел Савка. Вот другой год исходит, как помер…
«Выходит, жил старик после того еще год», — отметил про себя Бадма, слушая тихий голос хозяйки.
— После первого-то разу, когда было скопытился, старик-то оклемался. Сладился в тайгу — это когда оттуль сыны вернулись. Сходил да и свалился. Тайга напоследок вроде его не приветила. Лежал так и месяц, и другой… и все молчком. Потом будто заговариваться начал. Все про какие-то камни нес, про тебя припоминал, мол, знает те камни Бадмаха. А как собороваться пришел час, наказал передать тебе таки слова: «Бадмаха в тайге взял, чего не оставлял. Пущай сделает по совести. Велю ему…»
Бадма вздрогнул, как от удара, поднял тяжелую руку, закрыл лицо, будто хотел загородиться от того, что произошло три года назад.
Это случилось под осень, когда желтизна, как седина голову, позолотила горы и наступало время брачных изюбриных зорь, которые так страстно влекут таежника своими неповторимыми песнями. В это время и слег дед Савка. То ли простудился,
