то ли старость пришла, но недуг скрутил его крепко. Собрались, съехались дети, чтоб попрощаться с нам, пришел и Бадма, прихватив бутылку водки.
Во дворе стояли машины, носилась орава ребятишек, гоняясь за косолапым вислоухим щенком. В избе было тесно от людей: сыновья, их жены, дочери, их мужья — все толпились в скорбном молчании вокруг ложа старого Савки. Бадма едва сумел разглядеть запрокинутое кверху лицо старика, и оно — заострившееся, тронутое желтизной, с торчащей седой бороденкой и закрытыми веками — показалось ему неживым. Однако Савка дышал, глотал какие-то лекарства, которые насильно вливала в него докторша…
Бадма хотел протиснуться ближе, но его остановил один из зятевьев старика, высокий здоровяк, похожий на грузина.
— Тебе чего надо, дорогой? — прошептал недобро.
— Вот пришел… Мы с дедом Савкой приятели… Пришел… — растерянно пробормотал Бадма, некстати показывая бутылку.
— Иди домой. Ступай, дорогой, — оборвал зять и, взяв его за плечи, повернул лицом к порогу.
Выйдя за ограду, Бадма швырнул бутылку в лесину, зло прошептал:
— Слетелись! Сгрудились! А когда здоров был старик, глаз не казали. Все Бадмаха помогал. Вытолкали, выкинули, как паршивого пса…
Он было направился к своему дому, но остановился. Не зря ведь слетелись, хотят вызнать про золотишко. Старик обязательно откроет секрет перед смертью. Кому? Понятно, сыновьям. Они у него на первом месте…
Бадма домой не пошел. Спрятался в леске за оградой, стал терпеливо ждать, надеясь на счастливый случай. И случай представился. Близко к вечеру из избы вышли оба сына старика, молча проследовали за ограду, уселись под деревом в пяти шагах от Бадмы. Он даже слышал шуршание бумаги — братья, видимо, разглядывали план. Бадме их план был не нужен, он хорошо знал все места, где прошел дед Савка. Услышав слова «три камня», сразу же представил себе всю картину. Лысая сопка. На вершине три валуна. Старик сидит на среднем. Курит. Молчит. Он часто навещал эту сопку. Сидит всегда на среднем камне…
«Значит, под ним, средним, — лихорадочно соображает Бадма, и маршрут к заветному месту рисуется извилистой, вихлястой тропой: — Устье речки Зазы, Витим, падь Жаргалантуй, Лысая сопка… Два дня хорошего ходу… Получается, не зря болтают люди, не зря ходил со стариком пять лет, прислуживал по дому. Заработал. Мое…»
Бадма размяк, пот обильно струился по лицу. Но он не стирал его, боясь пошевелиться. Братья долго молчали, наконец, один сказал:
— Не понимаю я отца. Мог жить как сыр в масле. А он тянул жилы в тайге. Откуда у него столько золота?
— Это уж его дело. Нам остается выполнить его наказ. Сдать золото государству, —ответил второй. — Последняя воля отца — святое дело, — добавил он, как видно, улавливая в голосе брата соблазн и боясь поддаться ему.
«Государству, — усмехнулся про себя Бадма. — Однаха! Вы за то золото глотки друг другу порвете. Но я не допущу такой беды…»
Вечером он постучался в избу знакомой продавщицы Дылсымы. Двери сразу же открылись. Хозяйка — молодая, пышногрудая — встретила приветливой улыбкой.
— Не спишь, Дылсыма? — озаряясь изнутри, точно облако солнцем, проговорил Бадма.
Женщина окинула его подозрительным взглядом, заметив на брезентовой куртке хвою, погасила улыбку.
— Ты откуда? Где валялся? — спросила ревниво.
— Э-э, Дылсыма. Все работа. Пропадаю в тайге, как волк. Не сердись, я к тебе с добрым словом…
Бадма неуклюже потоптался у порога, стряхивая хвою с сапог. Он был низкорослый, коренастый, с могучей шеей и крутыми плечами, к тому же приходился годком Дылсыме, но прежде как-то робел перед ней. Теперь же решительно скинул куртку и шапку, кинул на вешалку, шагнул к женщине, обнял так крепко, что она охнула.
— Теперь все. Счастье идет нам навстречу. Будь моей женой. Согласна ли?
Дылсыма склонила голову на его плечо, прошептала:
— Давно ждала. Думала…
Она высвободилась из объятий, налила чаю.
— Хватит нам, Дылсыма, жить в этой глуши, — говорил Бадма уверенно, прихлебывая чай. — В райцентр надо егеря. Давно зовут меня. Утром поеду, буду просить квартиру. Через неделю приеду за тобой. Будь готова…
Утром, на первом свету, он ушел к Витиму…
«Взял в тайге, что не оставлял. Не оставлял… — исступленно повторял Бадма, распаляясь злобой. — А кто оставлял? Савка? Откуда оно к нему пришло? Сварначил! Помалкивал, пока смерть не прижала. Знал, что это золото тюрьмой пахнет. Может, вышкой. Целая литровка желтого песка. Ха-ха…»
Бадма уже три года считал себя чуть ли не миллионером. Хотя обратить золото в деньги — дело трудное, и он не тронул ни крупицы, лихорадочное воображение во сне и наяву рисовало его неслыханным богачом. Он испытывал мучительную сжигающую жажду, как человек, который, находясь у воды, не имел возможности напиться.
— Старик-то вернулся из тайги совсем больным, — сверлил уши Бадмы печальный голос тетки Матреши. — А тут еще любимый щенок потерялся. Все к одному, к больному месту…
Бадма стиснул зубы, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, не бросить в лицо старухи: «Зачем покойнику собака?! Ну, увез я щенка, когда переезжал в райцентр, вырастил. Не дал подохнуть шавкой».
Тетка Матреша вдруг привстала от стола, подслеповато заглянула в окно, вздохнула:
— Токиман воет. Чего-то пришло ему в голову голосить. Не к доброму это.
До слуха Бадмы вдруг отчетливо донесся тоскливый вой Янгара, проник в смятенное сознание предчувствием неотвратимой беды, пронзил все тело. Не помня себя, он вскочил и, не прощаясь, выбежал из избы…
Янгар сидел у конуры и, задрав морду кверху, выл. Он выл тягуче, одноголосно, захлебывался, начинал снова. Воющая собака — жуткое зрелище, ее песня парализует нервы, студит кровь. В сумеречном свете угасающего дня Янгар казался страшным в своем неистовом диком порыве. С оскаленной морды стекала слюна, устремленные в небо глаза мерцали знобящим светом… Что пробудило в нем волчий инстинкт, кого он оплакивал, к кому взывал? А может, то был боевой клич, объявление войны?
Бадма долго стоял в оцепенении, не имея сил шевельнуться, и мороз шел
