по спине.
— Цыть ты, волчий корм, — наконец выдавил перехваченным горлом.
Янгар продолжал выть, собаки в деревне отвечали ему тревожным испуганным лаем.
— Узнал родное гнездо, падаль, — проронил Бадма. Он подобрал обломок жердины, шагнул к собаке. Янгар, уловив его движение, оборвал вой, прижав уши и оскалив клыки, весь напружинился, готовый к прыжку.
— Но-но, — в страхе пробормотал Бадма и выронил палку. Он взял карабин, стоящий у двери, закинул на плечо. — Ничего. Подыхать с голоду будешь, прибежишь, — бросил на прощание и пошел со двора…
До райцентра было почти сто километров, надо было выходить на дорогу и ловить попутную машину. Бадма шел быстро, торопливо, желая поскорее уйти от этой избы. Вдруг за спиной, затылком почувствовал опасность, оглянулся — увидел Янгара. Пес шел следом. Однако в его движениях было что-то новое — он крался, припадая к земле, будто следил дичь, и глаза его кровожадно горели. Повинуясь чутью, Бадма сорвал с плеча карабин. Но Янгар мгновенно метнулся в сторону, в чащу…
Уже садясь в кабину попутной машины, Бадма снова увидел Янгара. Он выбежал его следом, обнюхал дорогу и лег на обочине.
«Ничего. Придешь. Обломаю, посажу на цепь», — усмехнулся Бадма…
Янгар прибежал утром голодный и усталый. Дылсыма обласкала его, накормила и ушла на работу. К хозяину он отнесся равнодушно. Позволил надеть на себя ошейник, прицепить цепь. И все дальнейшее наблюдал с безразличным видом: хозяин выкопал яму рядом с конурой, таясь, принес бутылку, завернутую в тряпье, зарыл и разровнял землю. Возился долго, но Янгар не проявил никакого интереса.
— Будешь охранять, — сказал хозяин строго. — Жать. Мять всякого.
Но Янгар даже ухом не пошевелил. Бадма озлился, однако бить собаку не стал, придумал другой способ. Навязал на конец шеста сена, укутал его своей драной телогрейкой, стал тихонько продвигать чучело к месту, где было захоронено золото.
— Ату его! Хвать, жать, мять, — выкрикивал он лихорадочно.
Сперва Янгар наблюдал за чучелом безразлично. Затем потянул носом воздух — ноздри его расширились, глаза мрачно сверкнули, загривок вздыбился. Он, громыхнув цепью, одним прыжком настиг чучело, вонзил клыки у воротника, яростно рванул…
Бадма остался доволен, он мог спать спокойно. Однако покой был недолгим. Через неделю случилось происшествие, которое едва не помутило его рассудок.
Было воскресенье, Бадма проснулся поздно. Вышел на крыльцо, блаженно потягиваясь, и обомлел. Дылсыма, подметая ограду, скребла метлой возле конуры в том самом месте! Бадме показалось, что жена не просто метет, а разрывает не успевшую слежаться землю. Он взревел дико:
— Куда лезешь? Кто тебя просит?
Дылсыма, недоумевая, глянула на него, бросила метлу в угол двора и выбежала за ворота…
В эту ночь Бадма не мог сомкнуть глаз. Терзали подозрения. Казалось, Дылсыма узнала про золото, ждет случая, чтобы завладеть им. Он даже видел, как она разрывает тайник, хватает бутылку и убегает. Хватает и убегает… Не выдержав пытки, Бадма вскочил, накинул телогрейку, вышел на улицу.
Стояла тихая лунная ночь. Слышно было, как шуршит, опадая с тополей, лист и устилает холодной позолотой двор. В этом шорохе Бадме чудился глухой звон золота, которое рассеивала, разбрасывала чья-то вороватая рука. Он схватил лопату и бросился к тайнику, не заметив, что из конуры его стерегут льдисто мерцающие глаза Янгара. «Уйду в тайгу. Унесу золото. Буду жить отшельником, — думал он, лихорадочно работая лопатой. — Отшельник-миллионер. Ха-ха…». Он слышал шорох за спиной, потом будто бы звякнула цепь, ко в этих звуках ему почудился голос деда Савки: «Не свое взял, Бадмаха, отдай, отдай!». Оглянуться он не успел. Сильный удар свалил его на землю, опрокинул на спину…
Обнаружили Бадму утром. Рядом с ним валялась лопата, из ямы торчало горло бутылки, закутанной в тряпье. Янгар, порвав ошейник, исчез. Позже прошел слух, что у заброшенной избы деда Савки к тетки Матреши, которая переехала к дочери в город, стал появляться черный вислоухий кобель. Он садился у конуры и выл, наводя страх на деревенских собак.
Перевоз с бурятского В. Корнакова.
Куулар Черлиг-Оол
КУДУРУК
В один из прекрасных дней ранней весны Ай-кыс с матерью приехали погостить к бабушке в Манчурек. Трехлетняя городская малышка глядела широко распахнутыми глазами: все ново было ей на зимней стоянке чабанов.
По утрам сосульки сверкающими саблями свисали со скал. Невдалеке на темных елях весело резвились белки, только и слышалось: «хыр-р, хыр-р». А за юртой, на скалах, крепкими копытцами выбивали барабанную дробь козлята. Близкая природа, ее незнакомые звуки загадывали малышке все новые и новые загадки. И когда мать доила овечек, она осыпала ее вопросами: «А почему?.. А почему?! А почему?!!»
«Что вечно пристаешь к людям, поиграла бы с нами», — и козлята губами хватали подол ее платьишка. «Мама-а! — орала Ай-кис, но через минуту-другую уже громко смеялась.
— Ай-кыска, поди-ка сюда, подержи козленка, а я подою их маму, — позвали девочку.
Вчера Ай-кыс слышала, как жалобно блеяла коза в кошаре; потом при девочке сказали, что на свет появилась двойня от той козы. Ай-кыс сперва испугалась, потом ей стало жаль козу-маму. А когда увидела, как та вылизывала мокрую шерстку на спинах близнецов, узнала новое чувство — брезгливость.
И вот прошла всего одна ночь, козлята уже крепко стоят, на, ногах и тонкими голосками зовут: «Мааа!» — кричат: «Мама!»
— Мои маленькие! — приласкала их Ай-кыска.
Одного из козлят ангорка к себе не подпускала.
— Не надо было вам трогать козленка: брезгует. Городом пахнет от ваших рук, вот она и не подпускает его. Натри-ка ему теперь хвостик солью, дочка, и спой «чучуу», — сказала бабушка.
Мать Ай-кыски принесла чай с солью, помочила им хвостик козленка и затянула песенку «чучуу», которую поют в таких случаях. Ай-кыска весело рассмеялась:
— Хвостик — это кудурук, что ли? — спросила она. — Его кудурук какой-то смешной, черный.
