– Не отвлекайся, у меня мало времени, – недовольно шикает на меня собеседница.
Ну наконец-то. Так проще, так привычнее – когда Сова разговаривает со мной слишком по-доброму, это будто и не Сова вовсе.
– Больше никого нет, – говорю уверенно.
Это пустой разговор. Филин давно точит на меня зуб, и избавиться от нежеланного обитателя Птицефермы таким образом – наилучший способ.
– Ладно, я подумаю, – скрипит Сова. Затем стучит клюкой, поднимаясь.
У меня с языка чуть было не срывается вопрос, почему тогда она сама не станет моим алиби, раз уж ей так небезразлична моя участь, но вовремя осекаюсь – уж она-то наверняка была весь вечер на глазах у Главы.
– За тобой придут утром, – сообщает Сова вместо прощания.
– Я не спешу, – заверяю. Сдохнуть я всегда успею.
Незваная посетительница уходит, и я снова остаюсь в одиночестве.
Однако все не так, как было до ее визита. У меня есть имя. А учитывая то, что я видела прежде, то целых два имени: Ник и Джилл.
Хотя нет, не два, а три. Был еще некто, кого ранили в перестрелке, – Дорнан. Но на это имя у моего подсознания нет никакой ответной реакции.
У меня по-прежнему слишком мало ответов.
До этого была драка. Теперь перестрелка. Что это? Какая-то военная операция? Служба безопасности, полиция? Кто? И за что я оказалась здесь?
Может быть, тот тип в ботинках и с тяжелыми кулаками и был представителем закона, а мы…
Но только сильнее начинает гудеть голова. Нет, не вижу. Снова стена, которую одним желанием не пробить.
А еще Ник в видении назвал меня Эм.
Эм и Янтарная…
И вдруг меня осеняет: английский, один из древних языков Земли, уроки которого обязательны в средней школе. Английский, ну конечно же!
По-английски «янтарь» – это «эмбер».
Эм…
Господи… Запускаю руки в волосы. Я поняла, я наконец поняла.
Меня звали Эмбер.
В той, в прошлой жизни меня звали Эмбер!
Глава 7
Должно быть, засыпаю от духоты. Сижу, гоняю в голове мысли о том, что вспомнила, надеюсь, что память снова приоткроет мне двери и покажет что-то еще. Но тщетно.
– Эмбер, Эмбер, меня звали Эмбер, – бормочу себе под нос придушенным шепотом.
Эта мысль не вызывает сомнений. Кусочек пазла точно становится на место, занимает свою нишу и дает ощущение правильности. И, как ни странно, свободы. Здесь, в темной тесной «коробке», впервые за два года я чувствую себя свободной.
А потом словно проваливаюсь в колодец, где нет ничего, кроме темноты.
Прихожу в себя от звука, который издает ключ, проворачиваемый в ржавом замке.
Тру лицо ладонями и пытаюсь встать. От спанья в неудобной позе ноги затекли, и мне удается принять вертикальное положение не с первой попытки. В голове звон, словно я много выпила накануне или будто меня били; а меня и били, и я много падала. Это хорошо, что обладатель ключа так долго возится с замком – у меня есть время прийти в себя.
Сейчас дверь откроется и меня потащат на виселицу. Свяжут руки и накинут петлю на шею. И я буду стоять на кривом трехногом табурете под веткой дерева и слушать обличительную речь Филина. А потом Глава лично вытолкнет табурет из-под моих ног.
Стойте, я еще не…
Чувствую укол страха. Вчера, когда я знала, что впереди еще целая ночь, не было так страшно.
Вот только поздно бояться.
На пороге появляется Момот с фонарем в руках. Тот светит тускло, как и все местные фонари, но по отвыкшим от света глазам бьет словно яркий прожектор.
Инстинктивно делаю шаг назад, прикрывая глаза ладонью, но мою руку тут же отдергивают от лица – Момот вцепляется в нее мертвой хваткой и дергает на себя. Едва не падаю, а он перехватывает руку, сжимая, как железными тисками, повыше локтя, и волочет меня к выходу. Все молча, будто ему велели передвинуть мебель.
Сцепляю зубы и не пытаюсь сопротивляться – все равно тщетно. А если меня доставят на казнь с выбитыми зубами, это только повеселит Филина.
Момот быстро шагает впереди, подсвечивая себе под ноги фонариком, я же еле поспеваю за ним по темным коридорам. Один раз спотыкаюсь и падаю, но он не останавливается, не ослабляет хватку – тащит за собой по полу. Шиплю от боли и кое-как поднимаюсь на ноги. Момот даже не оборачивается. Он словно машина – записана программа: «Привести куда велено», – и все остальное его не волнует. Чертов садист.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
На лестнице приходится совсем тяжело: Момот шагает через две ступеньки, уже бегу, но стараюсь не отставать. От меня уже мало что зависит, но на собственную казнь я намерена прийти своими ногами – пусть считают это моей последней волей.
* * *
Дневной свет бьет по глазам.
Солнце уже высоко, по небу плывут редкие облака – безветрие. Глина под ногами снова сухая и потрескавшаяся – один день, а следов недавнего дождя как не бывало.
Боль в руке, сдавленной Момотом, невыносимая, поэтому и пялюсь то в небо, то под ноги, чтобы отвлечься. Не выходит.
Конвоир сволакивает меня с крыльца, тащит вперед, не ослабляя хватку. А впереди… Нас уже ждут.
Жители Птицефермы образовали собой живой круг во дворе. Когда мы приближаемся, они расступаются, пропуская, и я вижу Главу. Филин стоит в центре круга, заложив руки за спину, широко расставив ноги и приподняв подбородок – эдакий агрессивный вариант позы «вольно». Этот человек пришел сюда карать, и ему очень нравится его роль.
Впрочем, как и Момоту. Которому, как оказалось, тоже не чужда театральность: он с силой вталкивает меня в центр круга и отступает к остальным, а я падаю в прямом смысле к ногам Главы.
Кожа на моей руке пульсирует и наливается синевой, а приток крови вызывает новую порцию боли. Морщусь и поднимаюсь на ноги. Накрываю ладонью одной руки больное место на второй.
Смотрю в серую глину под ногами. Не хочу видеть Филина, не испытываю желания рассматривать собравшихся. И так знаю, что увижу на их лицах: у большинства – равнодушие, у других – облегчение от того, что это не они стоят сейчас в круге. Полагаю, у одного-двух на лицах все же будет написана жалость. Но ее я не хочу видеть больше всего.
Молчание гробовое, тишина почти полная. Мне даже кажется, что слышу дыхание стоящих вокруг людей.
Поэтому вздрагиваю от неожиданности, когда Филин вдруг громко хлопает в ладоши за моей спиной.
– Что ж, раз все в сборе, начинаем! – объявляет и подходит ближе. Не оборачиваюсь. – Гагара, тебе есть что сказать нам касательно того, что произошло вчера? – Тяжелая ладонь ложится на мое обнаженное из-за тонких бретелей сарафана плечо.
Прикосновение шершавой горячей руки настолько неприятно, что меня едва не передергивает.
Он хочет слез, оправданий, мольбы.
– Я уже все сказала, – отвечаю мрачно и коротко.
Пошел он.
– Лгать нехорошо.
Непроизвольно дергаюсь, потому что последнее слово Филин ласково произносит мне на ухо. Чувствую спиной жар его тела – теперь он стоит слишком близко.
– За ложь ты будешь наказана.
Еле пересиливаю себя, чтобы остаться на месте. Играть в догонялки и бегать от Главы – глупо: из круга меня все равно не выпустят.
– Сначала за ложь, потом за убийство? – спрашиваю сухо. Чувствую, как трескаются от жажды губы, во рту появляется металлический привкус крови.
– Обвинение в убийстве снято. И если бы ты вчера честно рассказала, где и с кем была, его бы вообще не последовало.
Это шутка?
Резко оборачиваюсь к Главе, вынуждая его убрать ладонь с моего плеча и даже отступить. У него серьезное лицо, а в глазах – досада. Он был бы рад повесить меня сегодня, однако что-то произошло и помешало его планам.
Неужели Олуша решилась?
Ищу ее взглядом, но не нахожу. Видимо, спряталась за спинами остальных. Не ожидала, что она осмелится, если струсила вчера…
– …Пересмешник рассказал нам правду. – Голос Филина холодным ветром врывается в поток моих мыслей, и я лишь каким-то чудом успеваю прикусить язык, прежде чем с него сорвалось бы удивленное: «Кто?!» – Твое желание скрыть от Пингвина то, что ты проводишь время с кем-то другим, похвально. Но законами Птицефермы это не возбраняется. Ни к чему жертвы… Пересмешник, подойди, – заговаривает Глава громче. – Повтори перед всеми то, что сказал мне.
