– Пей, кому сказала! – прикрикивает Сова. – Хочешь завтра нормально шевелиться? Тогда пей.
Шевелиться я хочу. Как угодно, через боль, лишь бы никто не выносил из-под меня горшок. Справлюсь.
Опираясь на один локоть, беру кружку во вторую руку. Пробую. Это какой-то травяной отвар. Гадость редкостная, но на вкус все равно терпимее, чем на запах.
– До дна пей! Ну же! Живо! – безжалостно велит Сова, когда я начинаю давиться и прекращаю пить. Надеюсь, она не решила применить уринотерапию – на вкус похоже.
Допиваю и с облегчением падаю обратно на подушку. Голова начинает «плыть».
– Что это… было? – выдыхаю, понимая, что очертания предметов перед глазами становятся все менее четкими. Вот и у Совы нос потек куда-то набок, глаза удлинились.
– Травка. Хорошая, – отрезает та с видом профессионала. Профессионала с носом набекрень и глазами до подбородка. В довершение весь ее облик начинает сначала мерцать, а затем подергивается дымкой.
Нет, точно не уринотерапия.
Видимо, по моему лицу становится заметно действие чудо-травки, потому что Сова шаркает к двери и кричит уже в коридор:
– Рисовка! Ты где?! Скорее неси судно, пока она опять не отключилась!
А меня уже качает, словно на волнах. И матрас кажется мягче, и воздух еще горячее.
Жарко.
Горю.
…Я вся горю. Сгораю, но пламя не снаружи – оно внутри меня.
Пуговицы рвутся и, словно горошины, падают и катятся по полу. Мне плевать, я смеюсь.
Горячо: горячие губы и руки. Мне кажется, они везде на моей не менее разгоряченной коже.
Прижимаюсь сильнее, обхватываю руками чью-то шею. Перехватываю губы, жадно целую. Мне отвечают. Пожар внутри меня усиливается.
Провожу ладонью по чужим волосам. Они мягкие, струятся между пальцев.
Я снова смеюсь. В моей крови алкоголь. Много алкоголя. Он дурманит и толкает делать то, на что я не решилась бы в трезвом уме. Не здесь, не с этим человеком. С ним – не решилась бы.
Моя ладонь спускается вниз. По рельефной груди, но твердым мышцам живота – вниз…
И тут в мозгу что-то щелкает. Рука замирает.
– Янтарная, – горячий шепот в самое ухо, – если ты сейчас остановишься, я за себя не отвечаю.
А я не хочу останавливаться, и чтобы он останавливался – не хочу. Сейчас все условности кажутся лишь бутафорией, а настоящее – вот оно, в данный момент, между нами.
– Ник, мы друзья, – шепчу не потому, что хочу прекратить, а потому, что мне нужно услышать возражение, чтобы не сомневаться.
– К черту такую дружбу.
Горячие губы накрывают мою грудь, и я больше не думаю, выгибаюсь навстречу…
Сердце набатом грохочет в груди. Я мокрая от пота с головы до ног, волосы – хоть выжимай.
– Гагара, Гагара… – Кто-то трясет меня за плечо. – Гагара, очнись. Ты кричала.
Мне хочется завыть от досады. Может быть, я и кричала, но точно не от ужаса.
Поворачиваю голову: Олуша. Стоит рядом с кроватью и смотрит на меня огромными глазами. В руках – кружка с еще одной порцией дурно пахнущей гадости, которая отправила меня в небытие на… на сколько?
– Сколько прошло? – хриплю.
– С момента наказания? – растерянно переспрашивает девушка. Пожимает плечиком. – Оно было вчера утром. Сейчас вечер следующего дня.
Значит, меня вырубило на целые сутки. Хороша травка.
Отворачиваюсь от гостьи и сосредотачиваюсь на своих ощущениях. Повожу плечами, проверяя спину, – немного больно, но встать, думаю, смогу.
– Ты что? – пугается Олуша, когда я сажусь на кровати. – Сова до завтра не велела.
Вчера Сова не велела до сегодня. Так что подчиняюсь первому приказу.
– В туалет проводишь? – спрашиваю, игнорируя возмущение.
– А-а? – Та приподнимает кружку, которую все еще держит в руках, и смотрит на нее с каким-то беспомощным выражением на лице.
Боже, как эта девчонка попала на Пандору? Я могу представить убийцей себя, Кайру, Сову и других, но Олушу – не получается, как ни старайся. Сколько ей? Даже сейчас лет двадцать пять, не больше. А она здесь дольше меня. Что же она успела натворить в свои двадцать? Что-то настолько ужасное, что заслужила Птицеферму…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– На стол поставь, – отмахиваюсь и спускаю ноги на пол. Ищу глазами одежду. – Сарафан подай, пожалуйста, – прошу. Вижу его на стуле, там же, где и грязное после падения с крыши платье.
Сарафан тоже грязный, еще и в крови на спине, но выбирать не приходится. Как только оклемаюсь, река, чтобы постирать вещи, станет первым пунктом моего маршрута.
А еще жутко хочется помыться, все тело чешется.
– Держи. – Олуша слушается, протягивает одежду, и я вижу огромный черно-синий синяк на ее предплечье. Мне даже кажется, что могу различить в его форме отпечатки крупных мужских пальцев.
– Это Момот?
Успеваю заметить, как девушка бледнеет, прежде чем успевает закрыться длинными волосами и отвернуться.
– Не важно, – тоненько пищит, снова напоминая мне испуганную мышь.
Опускаю взгляд. У меня у самой такое же украшение на плече. Можно сказать, идентичное. В прямом смысле: те же пальцы, отпечаток которых остался на моей коже после дороги из камеры во двор.
Олуша всхлипывает, обнимает себя руками.
Поджимаю губы.
Мне хочется прямо сейчас встать и свернуть шею этому ублюдку, получающему наслаждение от чужой боли. Но я его не одолею, только не Момота. Я видела в воспоминаниях, что дралась с мужчиной, однако тот человек был втрое меньше. Момот размажет меня по стенке.
Должно быть, эти мысли красноречиво написаны на моем лице.
– Кулик сказал, что одолеет его на состязании. Вернет меня.
Еле подавляю в себе приступ истерического смеха – Олуша меня еще и успокаивает.
Кто одолеет Момота? Кулик, которому тот уже вывихнул руку? Он не победит Момота в поединке не то что с одной – с тремя руками. Это безнадежно.
– Он попытается, – шепчет девушка уже совсем тихо.
А я понимаю, что мне нечего ей сказать. Следовало бы кивнуть и согласиться, мол, верю в ее парня. Но не верю. Единственный способ избавиться от Момота – это подкараулить его, как кто-то Чижа, и напасть со спины, чтобы тот не успел среагировать.
А еще Олуша сама могла бы. Ночью, пока он спит. Но она этого не сделает…
– Проводи меня на улицу, пожалуйста, – повторяю свою просьбу. Встаю сама, но меня пошатывает, и еле успеваю схватиться за край стола, чтобы не упасть.
Олуша подхватывает меня под локоть. Только морщусь, когда ее тонкие холодные пальцы касаются синяка на плече.
– Гагара, ты должна знать, что я… – тихо тараторит девушка, пока мы идем к двери. – Я должна была сказать, что мы… что я…
– Не надо, – прошу.
Не хочу слышать извинений. Мне повезло, и нет смысла ворошить прошлое.
Почему вмешался Пересмешник – другой вопрос. Вот его оставлять без ответа не хочу.
* * *
По возвращении Олуша меняет перевязку на моей спине и таки впихивает в руки кружку с уже окончательно остывшим отваром. Надо признать, холодный он чуть менее отвратительный.
– Что… она… туда… кладет? – спрашиваю, закашлявшись.
Но Олуша только пожимает плечами – Сова не из тех, кто делится своими секретами. Благодаря чему и жива до сих пор.
Допиваю содержимое тары до дна и снова укладываюсь на живот, подмяв под себя подушку. Из чего бы Сова ни варила лекарство, в нем явно что-то психотропное – у меня мгновенно начинает плыть перед глазами. Хорошо, что не стала пить перед выходом из комнаты – не дошла бы.
На самом деле отвар и правда чудодейственный, потому что после него пропадает и жажда, и голод.
– Я пойду, – шепчет Олуша, кажется уже не рассчитывая на мою реакцию, и тихонько крадется к двери.
– Погоди, – прошу, и она послушно возвращается. – Олуша, ты когда-нибудь думала, кем была раньше? – Не стоило бы спрашивать, но отвар развязывает мне язык, несмотря на то что глаза начинают слипаться. – За что попала сюда.
