Долго бы я любовался этой ужасной, тем не менее имеющей свою прелесть картиной, если бы неприятельский снаряд, разорвавшийся в 5–6 шагах от башни, буквально не снес нас всех, находившихся здесь, опять в тот же самый люк… Трудно, одним лишь чудом можно было остаться живым в этом аду, и я, сознаюсь, грешил, но просил Бога об одном: быть убитым наповал, дабы не переносить тех страданий, которые все чаще и чаще представлялись моим глазам. Но Богу было угодно, чтобы я остался жив и невредим.
Поднявшись по темному трапу в батарейную палубу, я должен был опять переживать те ужасы, которые только что пережил в продолжении почти двух часов на верхней палубе. Куда бы ни упал мой взгляд, везде встречал только одно разрушение.
Первое, что бросилось мне в глаза, — это изуродованные орудия. Почти все двенадцать орудий в палубе были подбиты, и подбиты настолько, что исправить их не было никакой возможности. Все полу портики[247] были исковерканы и торчали в разное направление своими обломками. Выходные трапы в верхнюю батарейную палубу были также частью сбиты вовсе, частью поломаны настолько, что выход по ним был невозможен, все грозило падением, и к довершению все это было в огне с каждой минутой усиливающегося пожара…
Пожар все усиливался. Подойдя к офицерским помещениям, я был поражен его грандиозностью. Коли бы мне пришлось слышать рассказ о таком пожаре на современном броненосце, я бы ни за что не поверил.
И в самом деле, трудно поверить, чтобы корабль, закованный в броню, горел, точно какая-нибудь барка на Неве»{234}.
«Момент креста»
А вот в каком виде он предстал в это время глазам японцев:
«..”Суворов”, поражаемый огнем обеих наших эскадр, окончательно вышел из строя. Вся верхняя часть его была в бесчисленных пробоинах, и весь он был окутан дымом. Мачты упали; трубы свалились одна за другой; он потерял способность управляться, а пожар все усиливался…
Но, и находясь вне боевой линии, “Суворов” продолжал сражаться изо всех сил, возбуждая восхищение наших моряков, отдававших должное его геройскому сопротивлению»{235} …
Выдержка из другого японского свидетельства:
«…Вышедший из строя “Суворов”, охваченный пожаром, все еще двигался (за эскадрой), но скоро под нашим огнем потерял переднюю мачту, обе трубы и весь был окутан огнем и дымом. Положительно никто бы не узнал, что это за судно, так оно было избито. Однако и в этом изуродованном состоянии “Суворов”, как настоящий флагманский корабль, не прекращал боя, действуя, как мог, из уцелевших орудий»{236} …
Мы, к сожалению, до сих пор, а теперь как бы не навсегда, сухопутная страна, и большинство военных стихов лучшими нашими поэтами посвящены армии, а не флоту. Но мне многие годы при мысли о русском броненосце, неуклонно следующем приказу и присяге, когда очевидно уходит жизнь, приходят в голову строчки Константина Симонова, посвященные погибшему в бою отнюдь не кораблю, но тоже, впрочем, «броненосцу» — «железнобокому» — ironclad'y» как, напомним, называли в свое время кирасиров Кромвеля, а проще говоря, танку, но тоже времен японской войны, хотя и не той:
Вот здесь он шел. Окопов три ряда.Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.Вот след, где он попятился когда,Ему взорвали гусеницы миной.Но под рукою не было врача,И он привстал, от хромоты страдая,Разбитое железо волоча,На раненую ногу припадая…
В «Хронике-реквиеме» приведено свидетельство офицеров и матросов 2-й эскадры, наблюдавших, когда обломок фор-стеньги и марса «Суворова» казались крестом, возвышавшимся над пылающим корпусом броненосца…
Трагическая поэзия гибели флагмана русской эскадры была прочувствована даже врагами.
И строки официальной японской истории войны на море, посвященные последней атаке в 7 часов 20 минут вечера 14 мая 1905 года четырьмя миноносцами отряда капитан-лейтенанта Фудзимото «Суворова», напоминают не военный документ, а ненаписанные хокку. Торпеды были выпущены почти в упор. Из них попало в цель не меньше трех:
«В сумерках… наши крейсера… увидели “Суворова”, одиноко стоявшего вдали от места боя, с сильным креном, окутанного огнем и дымом. Бывший при крейсерах отряд миноносцев капитан-лейтенанта Фудзимото тотчас пошел на него в атаку.
«Суворов»: «момент креста». Карандашная заисовка В.П. Костенко Этот корабль (“Суворов”), весь обгоревший и еще горящий, перенесший столько нападений, расстреливавшийся всей (в точном смысле этого слова) эскадрой, имевший только одну случайно уцелевшую пушку в кормовой части, все же открыл из нее огонь, выказывая доблестную решимость сражаться до последнего момента своего бытия…
Наконец, после двух атак наших миноносцев он пошел ко дну».
Окутанный черно-желтым дымом, извергая пламя, “Суворов” в 7 часов 30 минут на мгновение встал вертикально, нос его поднялся высоко в небо — как будто именно туда собрался в свой последний путь броненосец. И через минуту: «На месте броненосца остались только облачка дыма, которые стлались над поверхностью моря»{237}.
Мы же присоединимся к словам Георгия Александровского: «Читатель, если в твоих жилах есть капля русской крови, помяни в своей молитве души скромных героев с русского флагманского корабля “Князь Суворов”».
«Ослябя». Продолжение рапорта Адмирала
«С 2 часов 25 минут дня, когда потерявший способность управляться “Суворов” рыскнул вправо от курса NO 45°, за ним и вся эскадра, удерживаясь в кильватере, стала последовательно ворочать через ост к зюйду.
При этом броненосец “Ослябя”, пятый в строе, мог подходить к началу дуги поворота около 2 часов 30 минут, и в это время он, как несший адмиральский флаг, должен был подвергнуться сосредоточенному огню всего японского броненосного флота.
По показаниям некоторых офицеров, броненосец “Ослябя” в это именно время понес большие поражения и получил сильный крен на левый борт.
В это же время, то есть перед началом циркуляции, офицеры “Ослябя” могли видеть пред собою только японские суда, и у них могло явиться представление, что броненосец идет головным в колонне.
Начав, в свою очередь, поворот вправо, “Ослябя” под действием сильного неприятельского огня положил, по-видимому, больший угол руля, чем требовалось для того, чтобы идти в струе передних мателотов, и потому, дойдя до курса зюйд, оказался ближе, чем его передние мателоты, к кораблям нашей броненосной эскадры, шедшим еще по курсу NO 45% так, что командир и офицеры броненосного крейсера “Адмирал Нахимов” — восьмого корабля в линии кильватера, а также некоторые офицеры 3-го отряда броненосцев, сохранили впечатление об “Ослябя”, как о выпавшем из строя и шедшем противоположным курсом.
Волна, вливавшаяся на этом пути в пробоины по ватерлинии, и течь поврежденными местами подводной части быстро увеличивали осадку и крен “Ослябя”.
В 2 часа 50 минут броненосца не стало. (В предыдущем рапорте я доносил, что “Ослябя” утонул в 2 часа 40 минут, ныне указываемый момент более близок к действительности.) Он лег на левый бок и ушел под воду. Над местом его гибели держались на койках, на люках, на обломках шлюпок до 400 человек, из которых большая часть была спасена миноносцами “Буйный” и “Бравый”.
Когда “Нахимов” и “Император Николай I”, поворотив последовательно, шли к югу, то офицеры этих кораблей видели с правой стороны позади траверза опрокидывающийся “Ослябя”, который перед моментом гибели шел также на юг.
Спасенные офицеры с броненосца “Ослябя” доносили, что с самого начала боя броненосец их был головным в левой колонне, то есть что эскадра вела бой в двух колоннах и что поэтому на “Ослябя”, как на головном колонны, ближайшем к неприятелю, разразился первый удар и сосредоточено было дальнейшее действие японского флота.
К этому неправильному впечатлению офицеры “Ослябя” были приведены следующими обстоятельствами:
1) За полчаса до открытия огня, когда показалась японская броненосная эскадра, наши броненосцы, как то подробно объяснено в моем первом рапорте, находились действительно в двух колоннах: 1-й отряд — в правой, а 2-й и 3-й отряды — в левой.
Этот строй и запечатлелся в памяти офицеров, которые с появлением главных сил неприятеля сосредоточили уже внимание каждый на порученном ему деле и не отвлекались уже наблюдением за движением 1-го отряда.
