его лицо. Он теперь не был похож на старого прокуратора, меланхолично повествовавшего о своих прошлых не то подвигах, не то злодействах. Теперь это был старый гадкий черт.
– Я знаю, кто ты! – зашипел он. – Ты замордовал Медведкина. И Белобородов – твоя работа, и Сафаров, и другие. Думаешь, до меня добрался?..
– Это был ритуал?
– Убирайся! Я Юровский! А ты кто?..
– Ритуал? – Кривошеин сжал плечо Юровского железными пальцами.
– Я Юровский! Тебе меня не взять! – Он безуспешно пытался вырваться.
– Вы отрубили им головы?
– Пошел ты! Я царя убил! А ты кто?! Сволочь! Враг!
Кривошеин шлепнул Юровского ладонью по лицу. Хотел не сильно, но все же разбил нос.
– Отвечай на вопрос, сука! Кому ты отвез их головы?
Лицо Юровского сморщилось.
– Не было этого, товарищ, не было ничего. Все это слухи. Никаких ритуалов …
Измельчал, истаскался старый большевик. Такая же жалкая тварь, как и Медведкин. С годами революционеры любят жизнь больше, чем революцию.
Послышались голоса, вот-вот кто-то выйдет на тропу. Кривошеин схватил Юровского за шиворот и затащил в чащу хвои. Швырнул на землю, пнул, поставил на колени. Достал из-под пиджака маузер и приставил ствол к затылку черта. Восторг, упоение! Символично тебе было, сука, про их муки в их же саду рассказывать? А башку тебе здесь разнести не символично ли будет?
– Пожалуйста! Я не хотел! Нервы сдали. Я всегда с нашими органами. Я … всегда … У меня внуки … Пожалуйста …
Кривошеин взвел курок. Восторг убивать, убивать и убивать его – в каждом из миров!
– Пожалуйста… – хныкал Юровский, – ничего не было, никаких ритуалов. Мы просто стреляли. Да вы всё сами знаете …
Кривошеин медлил, держал палец на спусковом крючке, будто ждал знака. Вокруг высились веселые южные елки и синело море.
Нина … Если он выстрелит сейчас, то возьмут его уже на севастопольском вокзале. И тогда одно из двух: если Нину найдут в погребе, она погибнет в лагере, а если не найдут … Продуктов хватит недели на две, воды дней на десять, но сначала у нее кончатся свечи.
Палец на спуске. Неуместно-радостно звенели цикады. Он ждал – знака не было. Где мой корабль?! Где мои девочки?!
В просвете меж хвойных веток мелькнули белые платья. Он услышал смех, узнал голос Тани:
– Идем, идем! Где ты там!
Таня! Он не мог ошибиться. Толкнул Юровского ногой, и тот послушно повалился набок.
– Отдыхай. А как вернешься в Москву, явишься ко мне на Лубянку. Считай это официальным вызовом на допрос.
Юровский – на боку, с разбитым носом – радостно закивал.
– И смотри, сбежишь или вякнешь кому из твоей шайки, первой в лагерь пойдет твоя дочка-троцкистка. – Сорокалетняя дочь Юровского в прошлом действительно симпатизировала Троцкому. – Ты понял?
– Понял, понял! Спасибо вам, товарищ …
Юровский так и лежал скрючившись.
Кривошеин сунул маузер за пояс под пиджак и выскочил на Царскую тропу. Успел еще увидеть их впереди – четыре легкие фигурки в белом, – прежде чем они скрылись за поворотом. Бежал за поворот, бежал до самого Белого дворца. Не догнал. Ходил по парку еще часа два, зная, что это бессмысленно. Сидел на высоком берегу, смотрел вниз на пристань, где у подножия цветущего сада стоял когда-то его корабль и трепыхалась в тонких пальчиках царевен его маленькая душа …
Из записок мичмана Анненкова
18 августа 1919 года
Не проснулся – очнулся в темноте, будто сдвинули с меня могильную плиту. Горела свеча, ничего не освещая. Первая мысль – склеп? Но я лежал в кровати. На мне было исподнее, и грудь под рубахой, кажется, была забинтована. Шевельнулась мысль ощупать рану, но рука не шевелилась. Где-то рядом, за стеной, бубнил Бреннер:
– Послушайте, господин Юровский …
Пауза. Голоса Юровского я не слышал. И опять Бреннер:
– …Нет-нет, товарищем я вас назвать не могу. Ну какой вы мне товарищ! Так что, господин Юровский, позвольте мне продолжить. В какой-то момент происходит смещение смыслов …
Юровский. Значит, я в аду. И Бреннер тоже. Но его-то за что? Хотя … разве Бреннер святой? Сумасшедшим, видать, тоже ничего не сходит с рук. Я прислушался. Бреннер, как обычно, нес ахинею. Интересно, а Лиховский с Каракоевым тоже здесь? Им тоже многое можно предъявить. Хотя бы попытку моего удушения и убийство казака табуреткой.
Невидимый Бреннер все распалялся:
– Почему, господин комиссар, вы заготовили для казни Государя трехгранные штыки, хотя они уже лет тридцать как сняты были с вооружения?
Пауза. Видимо, Юровский что-то отвечал, но я не слышал.
– …То и значит, что сняты! В России последние трехгранные штыки были на винтовке, принятой на вооружение в 1869 году, и на первом варианте винтовки Бердана образца 1868 года. А потом уже пошли четырехгранные. Мне-то, офицеру, не рассказывайте!.. Так почему у вас оказались трехгранные? Их еще нужно было поискать … Да я сам видел их в Ипатьевском доме!
Бреннер спорил с комиссаром, но я слышал только Бреннера. К чему это? Разве ТАМ еще не все известно?
Глаза привыкли к темноте, и я уже видел, что лежу на кровати в пустой комнате с двумя дверями. Одна вела на улицу, другая в соседнее помещение. То, что ад похож на обычное жилье, меня не удивляло. Там уже поздно удивляться.
Голос Бреннера доносился из двери слева, а из двери справа – звон цикад и голоса ночных птиц. Птицы в аду?
Вошел Бреннер, в раздражении бросил назад во тьму дверного проема:
– Вы, господин комиссар, подлец! Да-да, и нечего ухмыляться!
В сердцах захлопнул дверь и посмотрел на меня.
– Проснулся?
– Что здесь?
Бреннер усмехнулся:
– Нет, это не ад.
– Где я?
– Во дворце, в Драгоценном саду.
– Это где Государь?
– Угу, – рассеянно кивнул Бреннер.
– Как я сюда попал? Я вообще … жив?
– А ты не помнишь? Я вчера тебе рассказывал. И позавчера, и третьего дня.
Я ничего не помнил.
– Мы разговаривали вчера?
– Да. Уже дней пять ты просыпаешься по ночам и задаешь одни и те же вопросы. Потом засыпаешь и все забываешь.
– Пять дней? Я здесь пять дней?
– Ты здесь десять дней, но очнулся не сразу. Каждый раз думаешь, что ты в аду.
Бреннер сел на кровать у меня в ногах и стал рассказывать все по порядку. Чувствовалось, что он действительно делает это не первый раз, будто читает заученный текст.
В общем, я узнал следующее. Часа через два после того, как мы расстались с Бреннером на площади, он пошел искать меня
