кровать. Изображен был на ней какой-то святой с постным лицом и нимбом вокруг головы, по краям иконы тянулись клейма – мелкие рисунки, иллюстрирующие разные случаи из жизни святого. Но разглядеть их было трудно – от времени икона потемнела, краски пожухли, ушли в дерево, и только огромные, круглые глаза святого строго и требовательно смотрели на меня по утрам. Бабка этой иконой очень дорожила и всем рассказывала, будто учитель истории Васильков как-то говорил ей, что таких ценных икон даже в музеях мало. У меня к этой иконе было свое отношение: мне казалось, старик следит за каждым моим шагом, за что-то осуждает, в чем-то винит.
Поэтому я не очень любил оставаться в комнате один. Летом, только проснувшись, бежал к бабке на кухню, выпивал кружку парного молока с теплой преснухой и выскакивал на улицу. С Марком ловили раков в реке, гоняли резиновый мячик, пропадали в лесу. Когда заряжали дожди, целые дни проводили в мастерской моего деда – учились правильно держать рубанок, ровно распиливать доски, крепко пахнущие скипидаром, которым бабка на ночь растирала деду ноги.
В общем, скучать было некогда. Лишь поздно вечером, в сумерках, возвращался я в свою комнатушку. Света маломощной электрической лампочки, свисающей с потолка, не хватало, чтобы проявить лик старца на иконе, но я чувствовал – он не мигая смотрит на меня своими настырными глазищами. Я поскорее выключал свет и с головой укрывался тяжелым стеганым одеялом. Засыпал быстро, словно в яму проваливался. А утром все повторялось сначала.
Но однажды что-то насторожило меня в иконе. Протерев глаза и присмотревшись к ней как следует, я заметил, что в правом нижнем углу краски на иконе неожиданно посветлели, как бы зазолотились. Теперь уже можно было разглядеть угловое клеймо – тот же старик неуклюжей сохой пытался вскопать бескрайнюю желтую пустыню.
Вот уж обрадовалась бабка, когда я сказал ей о просветлении иконы.
– Обновилась! Радость-то какая! – воскликнула она и со всех ног бросилась к иконе.
Молилась перед ней долго, истово, как никогда, за добрую весть меня исцеловала.
Поздравить бабку первой пришла Кузнечиха. Охала, ахала возле иконы, тараторила без умолку:
– Господи! И нас сподобил радости, дождались светлого денечка…
А потом со всего села потянулись в дом старушки: крестились, бормотали молитвы, вразнобой, на разные голоса поздравляли бабку. А она рдела от удовольствия и гордости – наконец-то и у них в селе, в ее доме случилось долгожданное чудо!
Заикнулся я было сказать бабке, что просветление иконы произошло благодаря особому составу красок, примененных умелыми иконописцами, – об этом нам как-то учительница химии говорила. Но бабка о химии и слушать не захотела, сразу руками замахала: чудо – и всё тут!
Дед, выслушав меня, промолвил коротко и неопределенно:
– Наука – дело серьезное, – и опять вернулся к себе в мастерскую, меня не поддержав и бабку не ободрив. Мои родители тоже как бы в стороне остались, целиком занятые каждый своей работой: мать – в больнице, отец – в правлении.
Однако полного чуда так и не получилось – дальше одного клейма икона обновляться не захотела. Бабка расстраивалась, каждое утро на цыпочках подходила к иконе, но иссякла чудодейственность хитрых красок. Весь день бабка была как не своя, по каждому пустяку скандалы закатывала.
Долго я думал, как вернуть мир в дом, и надумал…
В полдень бабка уходила к стаду доить корову Машку. Однажды я вычитал, что в Индии корова – священное животное. Конечно, корова корове рознь, но Машка была именно из той коровьей разновидности, которая может заставить поклоняться себе. Свою капризность она чаще всего выказывала во время полуденной дойки. Глядишь, другие хозяйки давным-давно полные подойники пронесли, а измученная бабка со своим побитым только плетется.
Учитывая это, я решил осуществить свой план, когда бабка, раздраженно гремя подойником, ушла к стаду, – полтора часа мне с лихвой должно было хватить. Ринулся в огород – здесь у забора, куда сваливали мусор, росла старая развесистая бузина. Ее ягодами бабка чистила перед праздниками тульский самовар с медалями, полученными на выставках. После такой чистки он сверкал на обеденном столе так, словно изнутри его подсвечивала невидимая лампа.
Ягодами бузины я и хотел воспользоваться для полного просветления иконы и завершения чуда до конца. Однако, как ни старался, икона бузине ни в какую не поддавалась: пот градом, а толку никакого.
И тут меня осенило. Побежал во двор, нашел возле дедовой мастерской ноздреватый, изъеденный дождями кирпич, самым увесистым молотком на валуне посреди двора разбил его в мелкую крошку. Вернувшись в дом с горстью красного песка, принялся отдраивать икону, если она сама не смогла полностью просветлеть.
За этим трудоемким занятием и застала меня бабка. Пастух перегнал стадо поближе к селу, а утомленная жарой Машка на этот раз не капризничала, с удовольствием освободила вымя от лишней тяжести.
– Ты что, окаянный, делаешь?! – раздался за спиной бабкин голос.
– Да вот, реставрирую… – пролепетал я, пытаясь прикрыть собою залепленную песком и ягодами бузины икону, которую снял с божницы и положил на табуретку посреди комнаты.
Бабка властной рукой отодвинула меня в сторону, глянула на икону – и от возмущения даже дар речи потеряла, не сразу выдавила из себя:
– Господи, гpex-то какой!
Я пытался оправдаться, да не тут-то было – бабка так закричала, что из мастерской дед пришел, сердито цыкнул на нее. А когда увидел измазанную кашицей из ягод бузины и битого кирпича икону, затрясся от смеха, с трудом выговорил:
– Ну, смышленый у нас внук, вон ведь что удумал.
– Этому смышленому задницу бы тем же кирпичом надраить, чтоб всю жизнь помнил, как поганить божью икону!
– Не бранись, он ведь хотел как лучше, – пытался дед выгородить меня, но бабка только пуще завелась.
Сразу по деревне поползли слухи, что икона у бабки вовсе не обновлялась, а внук бузиной да битым кирпичом ее до блеску натер. Самые любопытные кумушки решили самолично проверить, так ли на самом деле было. На первых посетительниц у бабки еще хватило терпения, объяснила, как все произошло, а вот на Кузнечихе не выдержала, сорвалась да так на нее гаркнула, что соседка с перепугу выскочила вон мышью.
Икону из моей комнаты бабка к себе перенесла и повесила ее в самом темном углу. Целую неделю на меня дулась, но потом все-таки оттаяла, примирительно проворчала:
– В позапрошлом лете мне за эту икону один турист горы золотые сулил, а ты ее кирпичом…
Вспомнив давнюю историю, я подумал: не одно ли и то же лицо
