сунул в портфель записную книжку с двумя фотографиями – гостей Пташникова и той, где мы с Марком сидели на сундуке с книгами. Самое досадное состояло в том, что, как ни напрягал память, я не мог вспомнить номер на кузове машины, по которому можно было найти ее водителя, судя по всему, продавшего Пташникову «Житие Антония Киевского». Пропала не просто памятная фотография – пропала улика. Случайно ли? – невольно возникал вопрос, вызывая цепную реакцию подозрений.
Глава четвертая. Веские свидетельства
Когда на другой день после возвращения в Ярославль, предварительно созвонившись с Пташниковым, мы встретились у Окладина и я рассказал сначала о находке, а потом о пропаже фотографии, возмущению краеведа не было предела:
– Преступное легкомыслие – позволить украсть какому-то мелкому воришке фотографию, с помощью которой можно было найти уникальные книги! А о Нееловых что-нибудь удалось узнать?
Выслушав мой подробный отчет, в котором я изложил всё, что мне стало известно, кроме опознания Мазуевым «Коломина», Пташников сказал, сдвинув очки на лоб:
– Ну, хотя бы здесь кое-что прояснилось: теперь нет сомнений, что письмо Актова адресовано вашему петровскому Неелову, который, оказывается, тоже собирательством книг занимался. Его сын – Федор Алексеевич Неелов – автор пометок на полях «Воспоминаний» Артынова. По всему выходит, нееловской коллекцией кто-то сильно интересовался, потому и сундук с книгами пропал, и документы, собранные учителем Васильковым, исчезли. Я уверен, тут дело одних и тех же рук.
То, что я знал о «Коломине», подтверждало предположение краеведа, однако я промолчал, сначала решив посоветоваться с Марком. Дело принимало столь серьезный оборот, что без помощи криминалиста здесь было уже не обойтись.
Неожиданно для меня Марка вспомнил и краевед:
– Обидно получилось с фотографией. Может, у вашего приятеля еще одна осталась?
– Я звонил ему, но ни домашний, ни служебный телефоны не отвечают. Видимо, в командировке. Я тоже не теряю надежды, что еще одна фотография могла быть у Марка или у его сестры. Ее телефона я не знаю.
– Жаль, теряем драгоценное время, – недовольно пожевал губами Пташников. – Мне с вашим приятелем еще по одному неприятному делу посоветоваться надо. И чем быстрее – тем лучше.
На мой вопрос, что случилось, о каком неприятном деле он говорит, краевед так и не ответил, спросил Окладина:
– Вы взяли у меня «Житие Антония Киевского». С этой книгой все в порядке? Она у вас?
– А что могло с ней произойти? – удивился Окладин и вынул книгу из письменного стола. – Хотите ее взять?
– Нет-нет, пусть лучше пока у вас полежит, – поспешно проговорил Пташников, явно успокоившись, увидев книгу в целости и сохранности.
Поведение краеведа показалось мне странным. Однако, опережая мой следующий вопрос, Пташников опять обратился к Окладину:
– Не пытались разгадать, какой здесь использован шифр?
– На первых трех страницах «Жития» некоторые буквы помечены сверху точками. Я выписал их на листке. Вроде бы, шрифт очень простой: в отсутствующем у нас «Житии Евфросинии Суздальской», вероятно, таким же образом отмечены недостающие буквы. Отдельные слова еще можно восстановить, но в целом прочитать текст невозможно. Да и вряд ли расшифровка этой записи что-нибудь даст.
– Мы узнаем, где находится тайник с библиотекой Ивана Грозного!
– Я по-прежнему не верю в ее существование. Ваши доводы меня не убедили.
– В таком случае, продолжим наше расследование, – решительно заявил Пташников, словно вызывая Окладина на дуэль. – В прошлый раз я не успел изложить все имеющиеся свидетельства существования библиотеки московских государей, так как их очень много, что само по себе говорит в ее пользу…
Напомню читателям, что начавшееся на юбилее Пташникова следствие по делу о судьбе загадочной книгохранительницы закончилось показаниями краеведа о Максиме Греке, по его убеждению, приглашенном в Москву именно для перевода книг великокняжеской библиотеки. Однако это свидетельство было отвергнуто Окладиным, заявившим, что житие Максима Грека, привлеченное краеведом в качестве доказательства этого утверждения, нельзя рассматривать как серьезный исторический документ, поскольку в произведениях такого рода много вымысла. Тогда краевед пообещал выдать новые, более веские свидетельства.
– Одно из таких свидетельств оставил польский дипломат Ян Ляский, – начал Пташников. – Он был страстным библиофилом, искал и приобретал книги по всей Европе, в частности приобрел личную библиотеку Эразма Роттердамского. Для нас представляет интерес его письмо немецкому гуманисту Бонифацию Амербаху, отправленное в 1526 году…
Пташников вынул из кармана пиджака записную книжку, глухо кашлянул в кулак и выразительно прочитал:
– «Я полагаю, что добуду сочинения церковных греческих авторов, еще никогда не издававшихся. Ибо я дал поручения некоторым своим друзьям, чтобы они поискали их еще в Москве, где ныне имеется как бы некий источник всего греческого вероучения…»
Краевед искоса посмотрел на историка, ожидая, как он прокомментирует это сообщение, однако Окладин пока хранил молчание.
– Через год в письме из Кракова Ян Ляский выложил своему немецкому другу дополнительные сведения, – опять склонился Пташников над записной книжкой: – «Я ожидаю из Москвы некоторые старинные греческие книги; в том направлении ведь до сих пор процветает Греция. Мне сообщают, что какие-то первоклассные произведения, списанные с древних оригиналов, посланы, где еще по сие время уважение к греческой религии остается полностью непоколебимым…»
Я спросил краеведа, получил ли Ян Ляский обещанные книги.
– Увы, – развел он руками, – это осталось неизвестно. Но сам по себе факт многозначительный, – сразу добавил Пташников. – Из-за каких-нибудь греческих псалтырей настоящий библиофил, каким был Ян Ляский, не стал бы беспокоиться.
– Почему вы так уверены, что эти греческие рукописи хранились именно в библиотеке московских государей? – заговорил Окладин. – С таким же успехом они могли находиться в каком-нибудь монастыре.
– Именно в царской библиотеке находились греческие книги, которых не было в европейских книгохранилищах. Кстати, в Степенной книге в рассказе о Московском пожаре 1547 года сообщается о погибших в огне «греческих книгах».
– В этом пожаре могла сгореть и вся библиотека московских государей, – сразу ухватился за слова краеведа Окладин.
– Во-первых, в царской библиотеке хранились не только греческие книги. Во-вторых, есть доказательства, что библиотека осталась в целости после пожара. Видимо, сгорели те книги, которые по какой-то причине на время были вынесены из тайника.
Окладин в сомнении покачал головой, а Пташников приступил к изложению следующего свидетельства:
– Слухи о библиотеке московских государей, в которой находятся произведения античных авторов, разными путями доходили до Европы и неизменно вызывали там огромный интерес. В июле 1561 года в Москву прибыл иеродиакон Исайи – личность темная и загадочная. Официальной целью его приезда был розыск рукописей в царской библиотеке для дальнейшего их распространения в Литве. Однако повел он себя в Москве странно: начал с того, что донес
