— Что тебе, князь? — недовольно и удивленно скосился на него Иван.
— Рек ты, государь, тутай про Данилу Адашева, — заговорил Вишневецкий, стараясь говорить по-русски и как можно чище, зная, что Иван хоть и понимает, но не любит, когда с ним говорят по-польски. — Мнишь ты Данилу зрадцем… Како ж можно Данилу зрадцем мнить? Бардзо добрэ я вем Данилу, государь! На перекопского разом ходили… Бардзо добрый воевода Данила! Великую службу он тебе справил, на перекопского пойдя. Пшед Данилы, государь, с початку, как юрт крымской стал, как и в тот Корсунской остров нечестивые бусурманы вдворилися, русская сабля в нечестивых жилищах тех по сей час не бывала! Великой досадой досадил перекопскому Данила… Как пришел под Очаков — корабли взял и турок и татар побил. Пришел на Чюлю-остров, и тутай в протоках другой корабль взял… Пришел на крымские улусы, на Ярлогаш-остров, и тутай многие верблюжьи стада нищил… А оттоле пришел на улусы, на осядлый люд, от Перекопа за пятнадцать верст, и воевал многие улусы и много люду нищил. Хан множество войска собрал… с Крыма, и с Ногаи, и шесть недель ходил подле Данилы берегом, не возмогше йому прешкодить.
— Про то нам Данила и сам писал, — терпеливо выслушав долгую речь Вишневецкого, сказал невозмутимо Иван. — И мы его за ту службу жаловали, а за измену казнить будем. Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их — також вольны, — добавил он твердо и сурово и, сойдя с помоста, сосредоточенно глядя себе под ноги, медленно вышел из палаты.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Ломотная ознобь пробудила Щелкалова от тяжелого хмельного забытья. В ноги, в поясницу, меж лопаток встыли холодные комки, и их пронзающая, студеная резь сразу же прояснила его сознание. Он мучительно застонал, открыл глаза… Над ним скорбно, как над покойником, склонялись чьи-то лица.
«Господи!..» — мелькнула в первый миг какая-то жуткая несуразица, но он тут же понял, что нынешний пир закончил под Красным крыльцом, в грязи, рядом с нищими и бродягами. Это они склонились над ним, готовые помочь, услужить, в надежде на добрую милостыню.
— Прочь! — рыкнул он и тяжело, превозмогая болезненную занемелость всего тела, поднялся с земли.
Нищие в страхе отпрянули, Щелкалов ненавистно глянул на них — невольных свидетелей своего позора, втянул голову в плечи, без разбору, как слепой, по лужам, по грязи пошел через площадь.
Все тело еще было мертво от впитавшегося в него холода, а под сердцем уже запекло… Сознание своего позора стало невыносимым, и ничто земное не могло сейчас облегчить его муку… Только смерть, смерть, смерть! Он в исступленности огляделся по сторонам, вскинул голову вверх — темная громада Ивана Великого нависала над ним… Бегом, подгоняемый спасительной мыслью, бросился Щелкалов к колокольне, подбежал, рванул тяжелую дверь, обрадовался — не заперта! Зацокали под каблуками ступени — выше, выше, выше!.. Разбушевавшаяся в душе боль пересилила наваливающуюся изнеможенность.
Блеснули проемы первого яруса… Щелкалов из последних сил докарабкался до них, с жутью поглядывая на висящие вокруг колокола, казавшиеся ему удавленниками, перекрестился, пополз к краю проема, больше всего боясь почему-то задеть колокол.
Хлестнуло резким сквозняком. Колокола тонко протяжно загудели. «Как шмели», — подумалось вдруг Щелкалову, и от этой неожиданной мысли ему стало как будто легче. Он почувствовал, что в него начало возвращаться что-то такое — сильное и властное, что сразу же стало теснить из его души недужную исступленность. И мысль его, запекшаяся горячим сгустком, единственная, неотступная мысль: умереть! не жить! — тоже стала отступать под натиском этой вернувшейся в него силы — неодолимой и мудрой силы жизни.
«Господи, безумный, — подумал он со страхом, — чуть себя живота не лишил!»
Он посмотрел в проем — на город, обезображенный оттепелью, на Москву-реку, покрытую серой, грязной коркой подтаявшего льда, на Заречье, в степи за которым еще лежал последний снег, облегченно вздохнул: «Весна!..»
Пока он сидел наверху, смотрел на город, думал о весне и слушал мягкое погудывание колоколов, вздрагивающих время от времени при резких порывах ветра, на душе у него было легко и покойно. Забылся позор, утихла боль, обида, унялось то острое отчаянье от непоправимости случившегося, которое-то и загнало его на колокольню, а стал спускаться вниз — и вновь запустила ему в душу когти тоска. Спускался и думал, с надрывом и злобой — на всех и на самого себя: «Осрамился ты, Василий Щелкалов, осрамился! Теперь каждый подьячий будет пялить на тебя глумливые зеньки! И враги твои назлорадствуются вдоволь: как же — пнулся, пнулся да и сел в лужу! Выхлюпывай теперь ее царским кубком! Кубком!..»
— Господи!.. — спохватился Щелкалов и метушливо облапал себя. — Где же он?.. Господи, где же?.. — Руки его снова, снова зашнырили под кафтаном, за пазухой — будто не кубок, иголку будто искали!
«Украли!» — добила его безжалостная мысль, и он в тяжелом изнеможении опустился на ступеньки.
«Не суйся в волки с телячьим хвостом!» — сразу же вспомнилась издевка, брошенная ему царем на пиру, и стало еще тягостней от этого воспоминания, но — и озлобней! Заговорила в нем гневная, но трезвая рассудочность, и самолюбие, и надменность, перед самим собой только и не скрываемая: «А позрим, позрим еще, царь-батюшка Иван Васильевич, кто — волки, а кто — телята! Ты по хвостам не различай! Ты в душу зазирай, в душу, царь батюшка! Родился я телятей — истинно… Но душа у меня волчья, и зубы у меня волчьи! Ты еще убедишься в том, государь мой Иван Васильевич, занеже зубы тебе нынче становятся в надобность, зубы, а не хвосты! Хвосты уж тебя извели, измытарили — пышные лисьи хвосты бояр твоих да княжат. Замели они пред тобой все пути. Ожесточился ты, а не прозрел… не до конца прозрел: все по хвостам, по пышности, по шкуре глядишь! На именитых грома мечешь, а без именитых ни шагу. Связан ты с ними, сращен, как корень с паростками. Одни в вас кровя, одного вы поля ягодки. Да разошлись вы почему-то, не поделили чего-то… Руси не поделили, власти над ней! Они из нее кормушку тщатся сделать, а ты — венец! Венец свой царский тщишься сделать ты из Руси, Иван Васильевич! И мы тебе в том споможем! Истово споможем, бо и у нас також есть кой-что свое на уме…»
Щелкалов тяжело поднялся со ступеней, с суеверной подозрительностью повсматривался в окружающий его полумрак, словно боялся, что и мысли его мог кто-нибудь подслушать, постоял, прислушиваясь к величественной затаенности каменной громады, благоговейно вздохнул и поторопился вниз.
Трезвые рассуждения и злость, подхлестнувшая в нем его самолюбие, приободрили его, и вновь отпустило ему душу… Он вышел из колокольни, с блаженной истомой подумал: «В баньку надобно, в баньку!» Из Кремля шел пешком, не скрываясь, напрямик через все Зарядье, по самой людной московской улице — по Великой… Шел и знал: диву дается Великая улица — думный дьяк Василий Щелкалов (мыслимое ли дело!) трет сапогами мостовую! Такого еще не видывали тут! А Щелкалов — господи, ранее руку бы отдал на отсечение, а не пошел пешком, а теперь шел, добровольно, полный злорадной настырности и презрения.
Придя домой, велел истопить баню и напарился до дурноты, но ночь спал беспробудно, с приятными снами: снился ему царь, одаривающий его подарками, снилась весна, половодье… Проснулся с колоколами, усердно отмолился, отбил поклоны перед образами, с удовольствием отзавтракал, на конюшне сам оседлал жеребца («В духах хозяин!» — радовались конюхи, не схлопотавшие в это утро ни одной оплеухи), поехал с подворья в отменнейшем настроении. Редко случалось с ним такое… Даже вчерашнее, вспомнившееся ему по дороге, не омрачило души, не пробудило ее извечного протеста против насилия, чинимого над ней его разумом, не разбередило неизлечимой боли от раздвоенной сущности его, от его двуликости… Легко ему было сегодня, покойно. Утренний холод приятно бодрил его, конь шел свободно, ходко, под копытом громко хрустела хрупкая подморозь, шуршал недотаявший снег, хлюпко расплескивались смерзшиеся лужицы.
Щелкалов поехал обычным своим путем: через Покровские ворота Китай-города выехал на посад, проехал из одного его конца в другой — до Кузнецкого моста, но переезжать моста не стал, поворотил назад, и через Сретенские ворота снова въехал в Китай-город. Обычно он объезжал еще и часть Занеглименья — Петровку и Дмитровку, и возвращался в Китай-город Воскресенскими воротами, но нынче ему недостало охоты тащиться в такую даль. Ни до чего ему нынче не было дела, и глаз-то на сторону не скосил… И хоть посажане, завидев его, все так же шарахались в стороны и торопились поскорей спрятаться, чтоб не попасться ему на глаза, Щелкалов даже и этого не замечал, а если и замечал — обычной злорадной мысли не возникало в нем.
